Москва, май 2005 г.

— Ненавижу кросс, — с бессильной яростью бормотал Бурик, — ненавижу!..

Дыхание давно сбилось, Бурик делал короткие неритмичные вдохи и сразу же выдыхал. Неподготовленный к таким нагрузкам организм, получив очередную порцию воздуха, тут же требовал следующую.

Организму и в самом деле было плохо. Ноги уже были даже не ватные — они затвердели в неестественном полусогнутом положении бегуна и мелко тряслись, и странно было, как это Бурику удается еще их переставлять. Глаза неподвижно и бессмысленно уставились в одну точку примерно в полутора метрах впереди себя. Перед ним ползла бесконечная полоса гравия. В боку нещадно колотило и кололо, волосы на голове слиплись, мокрые от пота пряди то и дело лезли в глаза.

— Господи, сколько ж еще бежать-то?.. Только четвертый круг начался. Значит, осталось… больше шести… Нет, я столько не выдержу!.. Как я ненавижу этот бег!..

Бурик действительно был мало приспособлен для бега на длинные дистанции. Впрочем, также нельзя сказать, что на короткие ему не было равных. Бурик весил пятьдесят шесть килограммов, и комплекции был… нет-нет, не толстой — зачем же так? — упитанной. Ну и что тут такого? С кем не бывает? Это вовсе еще не повод, чтобы давать разные обидные клички вроде «Бурдючка» и… ну и прочих в этом же роде.

Саша Буркасов в свои неполные двенадцать лет имел гордость, и откликался только на «Бурика», решив для себя раз и навсегда, что это прозвище образовано от фамилии, а, следовательно, не несет в себе никаких обидных намеков.

Буркасов Саша всяким физкультурным мероприятиям предпочитал усидчивые виды деятельности. Поэтому уроки физкультуры Бурик по мере сил игнорировал, вовремя добывая различные справки из поликлиники или, на худой конец, записки от мамы. Но сегодняшний день сложился неудачно. После урока итальянского сразу была физкультура. Никакой справки у Бурика не было, и он решил просто потихоньку свалить с урока. Но физкультурница его заметила.

— А ты, Буркасов, куда? Что, опять записка от мамочки? Нет? Ну-ка, быстро тогда в раздевалку! Сегодня занятие на стадионе…

«Ненавижу занятия на стадионе. Пыль, жара — тьфу, гадость… Всякие там прыжки в длину-ширину-высоту… подтягивания… Но бег больше всего ненавижу! Тупое топтание по кругу… Ох, не могу больше». — У Бурика кружилась голова. Хотелось остановиться и сделать глоток воды. Даже и не надо воды — просто остановиться и перевести дух, присесть или согнуться, чтобы унять колотье в боку…

Бурик задумался — что он еще ненавидит.

«И эту физручку нашу… как бишь ее? Забыл даже… а, Римма Сергеевна… тоже ненавижу. Вон, стоит со своим дурацким секундомером в руках. Ей хорошо, она на месте стоит… Так, пробежали мимо нее, значит, это четвертый круг был… или пятый?.. ч-черт, сбился… но еще столько же осталось, если не больше… умереть можно!..»

Бурику на секунду показалось, что он в самом деле умирает. В глазах потемнело, а тело перестало чувствовать, боль моментально прошла, и в то же время он продолжал бежать, непонятно, как и где… Словно бы оттолкнувшись, от порога такого привычного мира, он помчался по каким-то незнакомым пространствам. Несколько неясных картин мелькнуло перед ним — и вдруг впереди оказалось залитое солнцем снежное поле, до того яркое, что Бурик зажмурился. Но испугаться он не успел, и даже мысли его оставались прежними:

«…Лыжи тоже ненавижу. Это даже еще хуже — в шапке и тяжелой куртке ужасно жарко, а пальцы в ботинках отмерзают… Римма начинает орать на весь парк, и изо рта у нее идет пар… смотреть противно… Хорошо, что сейчас не зима…»

Когда Бурик открыл глаза, перед ним вновь была дорожка из гравия и Римма Сергеевна с секундомером в руках на ней.

«Да как же это так?! — возмутился Бурик. — Откуда Римма опять тут взялась? Мы же только что мимо нее пробежали…»

И вдруг Бурик осознал еще одну странность — не было впереди спин одноклассников, особенно черной майки Женьки Ивашкина с намалеванной издевательской надписью «Имидж — ничто, жажда — все», которая появлялась перед глазами всякий раз, когда Бурик отрывал взгляд от полосы гравия под ногами.

— Куда же все подевались?!

В этот момент Бурик услышал частое дыхание у себя за спиной, а спустя пару секунд его обогнал и понесся на финишную прямую чемпион класса по физкультуре, да и по многим другим предметам, Алеша Дарьин. Гордость школы. Отличник.

Римма Сергеевна щелкнула секундомером, и Дарьин, пройдя еще несколько шагов, сошел с гравия и повалился на траву. Бурик, не думая больше уже ни о чем, рухнул рядом с ним.

О, какое наслаждение лежать вот так на земле, раскинув в стороны руки, запрокинув голову и вытянув, наконец, измученные, гудящие ноги. «Глаза закрываются, боль убывает…» Кажется, век бы так лежал, а между тем это краткая передышка, мгновение блаженства, — вот еще чуть-чуть, и оно пройдет.

В такие минуты если о чем-то и можно думать, то только о вечном. Нет, фразы «Остановись, мгновение!» Бурик не знал, рано ему еще «Фауста» читать, но мысли у него, несмотря на юный возраст, мелькали глубокие: «Вот так же, наверное, устанешь и намучаешься под старость, и вдруг чувствуешь, как, наконец, отпускает, ничего не болит и ничего уже не хочется — все по барабану… это смерть наступает, вечный покой… Слово-то какое важное: ВЕЧНЫЙ — интересно, разве может такой кайф длиться вечно? Ведь надоест до чертиков, устанешь хуже, чем за всю жизнь…»

Тем временем весь буриков класс добежал до финиша. Даже Женька Ивашкин, тут же получивший от Риммы нагоняй.

— Опять в хвосте плетешься, Ивашкин? Ты неисправим! Посмотри на Буркасова — вторым пришел, время какое показал… Ой, что это у меня с секундомером? Нет, такого быть не может … сорок восемь минут…

— А может, это в обратную сторону? Минус двенадцать? — спросил давно уже вставший с травы и заглядывающий теперь к ней из-под локтя Дарьин.

Бурику тоже хотелось посмотреть, но встать сейчас — это было выше его сил…

— Не говори чепухи, Леша. Такого не бывает. — Римма Сергеевна пощелкала секундомером, зачем-то помахала им в воздухе и снова уставилась на него. — Странно… секундомер исправен.

— Это что же? — спросил Ивашкин. — Это нам снова бежать?

От этих слов тело Бурика непроизвольно сделало судорожное движение, колени резко дернулись к животу, и Бурик едва успел наклониться в сторону, чтобы его не вырвало прямо на майку.

— Ой, Римма Сергеевна, смотрите, Бурдючок блюет! — радостно воскликнул Женька Ивашкин.

— Что ты такое говоришь? Как не стыдно! — с совершенно искренним негодованием произнесла Римма Сергеевна и даже дала Ивашкину сгоряча легкого подзатыльника.

«Нет, все-таки Римма хорошая, не буду ее ненавидеть», — пронеслось в голове. А все вокруг смеялись, и Бурик понял, что пропал. Даже и не стыд, а настоящее отчаяние испытывал он оттого, что такое случилось при всем классе. «Все, это конец, — билось в виске, — теперь покрыт позором навеки. Не будет мне больше покоя. И ведь обязательно придумают какую-нибудь новую кличку еще пакостнее предыдущих… Ну, чего ржете, идиоты?!»

Но тут Римма Сергеевна сделала еще одно доброе дело.

— Ребята, идите в раздевалку, — сказала она. — Дарьин, возьми ключи, вот, потом закроешь и мне отдашь.

И все ушли. Римма сказала:

— Куда ж ты так несся, Буркасов? Рекорд хотел поставить? Или пятерку получить?

Бурик пожал плечами и заодно вытер губы о майку на плече. Майка все-таки была грязная. А и фиг с ней, теперь уж все равно… Бурик снял майку и вытер лицо чистой ее частью.

— Эх, Буркасов, спортсмен ты мой… Что же мне с тобой делать?.. Может, к врачу сходим?

Бурик подумал.

— Можно. Я лучше сам схожу.

К врачу не хотелось, но идти в раздевалку, когда все сейчас там… Нет, уж лучше к врачу.

Бурик попытался встать на ноги, но тут же закружилась голова. Римма Сергеевна вовремя поддержала его…

Из двух лифтов работал только один — пассажирский. Грузовой, судя по лампочкам на индикаторе, застрял где-то между седьмым и восьмым этажами. Его кнопка вызова была горячей, словно у лифта поднялась температура, как у больного.

Бурик вызвал маленький лифт и принялся терпеливо ждать — на индикаторе было видно, что лифт только начал подниматься наверх.

Чувствовал себя Бурик неважно. Он плохо помнил, как дошел из школы до дома. Болела голова, и во всем теле была слабость и какая-то неприятная опустошенность. «Похоже, у меня жар», — подумал Бурик. Он потрогал свой лоб, затем вдавленную кнопку неработающего лифта. «Точно, жар. Хотя лифту сейчас, наверное, еще хуже».

Маленький лифт, наконец, дошел до тринадцатого этажа, постоял там немного и стал спускаться вниз.

Определить, пустой пришел лифт, или в нем кто-то есть, можно еще до того, как двери откроются. Этому способу когда-то давно Бурика научил отец: если есть кто-нибудь в лифте, то, едва кабина остановится на этаже, внутри щелкнет кнопка, и только потом двери раскроются. А в пустом лифте будет тишина, поскольку нажимать на кнопки там некому.

В лифте, когда он остановился на первом этаже, было тихо, и Бурик, не задумываясь, встал прямо перед раздвижными дверями.

Первое, что увидел Бурик, когда лифт раскрылся, были ноги. Длинные ноги в старых кроссовках, неподвижно висевшие в нескольких сантиметрах над полом.

Бурик почувствовал, как холодеет у него спина и холодный пот течет по лопаткам. Не было сил поднять глаза, невозможно было оторвать взгляд от этих кроссовок — темно-синих, адидасовских, с тремя белыми полосками на боках. Правда, родной синий цвет был изрядно разбавлен землистыми оттенками грязи и глины, а полоски давно уже были неопределенно-серые, и вместо трех было их где-то в среднем по полторы.

Кроме кроссовок на ногах были старые истертые джинсы с сильно растрепанной бахромой внизу, а вот носков, похоже, не было. «Как будет «бахрома» по-итальянски? — вдруг некстати подумалось Бурику. — Не знаю… la bachroma? Так ведь нет такого слова… Sulle gambe di quello, che era sospeso, erano messi i pantaloni blu con la… bachroma*… Нет, не bachroma!..»

На какой-то миг Бурику отчетливо показалось, что он падает в оборвавшемся лифте в бесконечную шахту. Ему даже хорошо запомнилось ощущение невесомости и то, как он свободно висит в середине кабины. Одновременно с этим появилось нестерпимое чувство, словно холодная петля троса обвилась вокруг шеи и сжимается все сильней… и вдруг все прошло, как будто петля, пройдя сквозь пустоту, вывернулась наизнанку.

— Ха! Испугался? — услышал Бурик. Он, наконец, поднял голову и увидел, что болтающиеся ноги принадлежали мальчишке, который висел так посреди лифта, уперевшись руками в противоположные стенки кабины. Глаза у мальчишки — Бурик отчетливо запомнил это — были серьезные, странно пронзительные и немножко грустные, что резко контрастировало с его задорным голосом.

Двери лифта стали автоматически закрываться. Мальчишка разжал руки и спрыгнул, не очень ловко приземлившись. Лифт снова раскрылся, но мальчишка не сразу поднялся на ноги и некоторое время, присев, смотрел снизу вверх на Бурика. Странный это был взгляд, словно спрашивающий о чем-то таком, для чего в обычном языке и слов-то не найдешь.

— Ты чего это? — сказал Бурик.

— А чё?

— А ничё! — Бурик разозлился вдруг ужасно. Вся накопившаяся за этот бестолковый день ярость подкатила к горлу, чтобы выплеснуться наружу. — Вали давай из лифта, мне домой нужно.

— Твой он, что ли? — ответил мальчишка, но Бурику показалось, что ответил он по инерции, первое, что пришло в голову, а совсем не то, что хотел сказать.

— Да уж точно не твой! Мой, конечно, я здесь живу. А вот какого черта ты здесь делаешь?

— Я это… да просто так… играю.

— Ты что, совсем больной?! Нашел игрушку…

— Сам ты больной, — сказал мальчишка, и снова Бурик почувствовал, что сказать он хотел что-то совсем другое.

Но разобраться в тонкостях своих ощущений Бурику не пришлось. Где-то наверху раздался громкий стук — стучали явно по лифту и явно ногой. Причем на ноге, судя по силе звука, был тяжелый сапог.

— Все лифты доломали, гаденыши! — заорал прокуренный мужской голос, видимо принадлежавший хозяину сапога. — Вот я доберусь до вас!

Незнакомый мальчишка стремительно выскочил из лифта и зайцем метнулся вон из подъезда, а Бурик вошел в освободившуюся кабину и нажал кнопку своего этажа.

— Сашенька, обед готов! — крикнула бабушка из кухни. Бурик даже не пошевелился. Как упал он на диван, придя домой и уронив свой школьный рюкзак прямо у дверей, так и замер в позе поверженного героя.

— Все на столе, Сашо-ок! — снова закричала бабушка сквозь дверь.

— Я не хочу, — ответил Бурик, но так тихо, что бабушка, конечно, ничего не услышала.

— Саша, обедать! — начала было бабушка в третий раз, входя в комнату Бурика, но, увидев его, остановилась. — Ты заболел?

— Да ерунда, бабуль, сейчас пройдет…

— Так и есть. Ты весь горишь! Ну-ка, давай мерить температуру.

И бабуля, не слушая вялых возражений Бурика, пошла за градусником. Через десять минут Бурик с градусником под мышкой лежал в постели, укутанный двумя одеялами, в том числе пуховым («Надо как следует пропотеть», — сказала бабушка), и ел с ложечки малину в молоке — единственное лекарство, которое он принимал охотно. Но и малина сейчас не доставляла удовольствия — Бурика сильно знобило, и он никак не мог согреться. А еще очень хотелось спать. И Бурик был благодарен бабуле, когда она забрала градусник и, вздыхая и качая головой, прикрыла тихонько за собой дверь комнаты.

Подушка приятно холодила горящие щеки, но во всем теле ощущалась нудная ломота. Бурик начал проваливаться в облако сна. Хотя, пожалуй, это было не облако, а скорее туча. Сон был душным, влажным и горячим, как парная. И очень реальным. Бурик чувствовал себя в этом сне так же неуютно, как если бы зашел в парилку в свитере и шерстяных штанах.

Его окружали какие-то трубы зеленых и серых оттенков с выступившей на них влагой, очень запутанные и переплетенные между собой. Бурик долго плутал, шарахаясь от причудливых теней, отбрасываемых ржавыми вентилями, перелезал через коленные изгибы труб, подлезал под ними, пачкаясь в побелке, уворачивался от бивших в лицо струек кипятка, и несколько раз ошпарился до ожога. «А ведь я не сплю, — подумал Бурик, — иначе от боли я бы обязательно проснулся».

Наконец длинный узкий лаз (из серии «Подбери живот») вывел его в небольшое, но очень высокое и гулкое помещение с белыми кафельными стенами и плиточным полом. У стены стоял огромный резервуар с иллюминатором посредине. Пахло какой-то медициной, но запах был застарелый и пряный — так пахнет бабулин шкафчик с лекарствами. Бурик огляделся. На белых отсвечивающих стенах не было ничего, за что бы мог уцепиться взгляд. Тогда он сделал шаг к «котлу», как он мысленно обозвал стоящий в глубине агрегат. Котел приблизился гораздо быстрее, чем этого можно было ожидать. Подойдя к нему вплотную, Бурик встал на носки, ухватился за обрамленный заклепками иллюминатор и подтянулся на руках. Удивительное дело — это совсем не потребовало усилий, хотя на уроке физкультуры Бурик не мог подтянуться на турнике даже двух раз, не вызвав при этом уже привычных усмешек одноклассников.

Сначала Бурик не увидел ничего. В сероватой полутьме медленно шевелилось нечто неопределенное и не имеющее формы. Затем оно исчезло, растаяв, а в иллюминаторе, словно на экране телевизора, возник мальчишка. От неожиданности Бурик вскрикнул, но сжимающие обод иллюминатора пальцы будто онемели. Мальчишка был совершенно раздет и сидел, съежившись, на голом черном полу. У Бурика сжалось сердце. От жалости, а еще от непонятного страха и осознания того, что с этим незнакомым мальчишкой его что-то связывает. Но что? Мальчик неожиданно поднял глаза, встретился взглядом с Буриком и вдруг, беззвучно вскрикнув, вскочил на ноги и побежал к нему. Бурик, обмирая, смотрел в широко распахнутые глаза и читал в них отчаянную мольбу. Губы мальчика зашевелились. Что он пытается сказать? Не понять… «А…», «у…», кажется, опять «а…», «и…» Или это… Тут Бурик понял — мальчишка говорил по-итальянски! Он повторял одно слово: «Аютами… Аютами… Aiutami…» — «Помоги мне! Помоги! Помоги…» Лицо мальчика приблизилось. Слегка неровная чуть рыжеватая челка, смешно оттопыренные уши, цвета крепкого чая глубоко посаженые глаза, узкий, немного длинноватый нос, белозубый рот, без конца повторяющий одно и то же слово — «Помоги!»… «Come?!»*, — закричал Бурик, но крик его увяз во влажной духоте. А черный пол, все ускоряясь, поехал назад, оттягивая мальчишку за собой.

В отчаянии Бурик прижался лбом к теплому стеклу иллюминатора, разбить которое было невозможно. Или все же возможно? Всей душой Бурик рванулся туда, к мальчишке, и толстое стекло как будто подалось вперед. Рванулся снова и продвинулся еще чуть-чуть… Не хватало только одного последнего усилия воли, чтобы пробить стекло. Но это заключительное усилие все никак не давалось Бурику, и он, дернувшись несколько раз, безвольно обмяк, словно застряв в толще стекла. Его как будто облепила плотная прозрачная масса, не дающая ни пошевелиться, ни крикнуть, ни даже закрыть глаза. Бурику оставалось только одно — смотреть.

Мальчишка продолжал бежать, но все никак не приближался, зато лицо его начало неуловимо меняться — Бурик увидел, что это уже не мальчик, а юноша… теперь молодой человек… через несколько секунд в неровной челке показались серебряные нити… Пожилой мужчина с длинными седыми волосами, слегка горбатым носом и добрым симпатичным лицом смотрел на Бурика без укора. Вскоре лицо его начало туманиться и удаляться, а по сторонам возникла водная гладь, обрамленная двумя башнями шлюзов. Старик отшатнулся назад и вдруг застыл. Бурик увидел, что это уже не старик, а бетонная скульптура сухопутного моряка, кидающего свернутый канат проходящим мимо судам…

И тогда Бурик заплакал. Заплакал тихо, без всхлипываний и рыданий. Он даже сам не сразу понял, что плачет, — только горькая волна, рождаясь где-то в животе, подкатывала к горлу, а по щекам катились крупные горячие слезы. Не покидало ощущение какой-то невосполнимой потери… Скульптура осталась далеко позади — вокруг расстилалось безбрежное море. Бурик плыл на огромном океанском лайнере, выглядывая из иллюминатора каюты. Свежий морской ветер ерошил ему волосы, и брызги летели в лицо, смывая слезы.

— Сашенька, не высовывайся из окна, простудишься, — раздался сзади голос бабули. Бурик спрыгнул на пол каюты и захлопнул иллюминатор. В каюте на полках спали какие-то незнакомые люди. Бурик аккуратно приоткрыл дверь и выскользнул наружу. Сквозняк тут же захлопнул за ним дверь. В обе стороны простирался узкий коридор, освещенный длинными неоновыми трубками, которые тянулись по всему потолку. Бурик пошел направо.

Вскоре коридор сделал поворот, и Бурик увидел длинный ряд дверей с номерами и табличками. «ВНИМАНИЕ! Биологическая угроза! Вход только по спецпропускам», — было написано на одной из них. «Аланин Алексей Семенович. Генеральный консультант МосСемБанка». «Безекович Нина Львовна. Эксперт по международным связям». «Облаухов Вадим Андреевич…» — табличек становилось все больше, они наслаивались друг на друга, фамилии вплетались в имена, а внизу начали проявляться цифры. «Прохорова Анна Викторовна, 1970 - 2012, — гласила очередная табличка. — Помним, любим, скорбим…»

«Да что же это такое… Где я?» — Бурик ощутил новый прилив страха. Он стал идти все быстрей и быстрей, и вскоре уже бежал, задыхаясь, по коридору, которому не было видно конца. Бурик, сколько ни вглядывался вперед, так и не смог понять, кончается ли он где-нибудь.

Внезапно погас свет. В полной темноте Бурик пошел вперед на ощупь, елозя ладонями по неприятно шелестящим клеенчатым обоям. Идти было страшно — казалось, пол под ногами в любой момент может исчезнуть. Наконец, Бурик не выдержал. Он осторожно сполз по стене и сел на пол, чтобы не провалиться в черную бездну.

Вновь включилось освещение. Но не прежнее яркое, а слабое, видимо, дежурное. Коридор освещался теперь тусклыми запыленными светильниками в проволочных каркасах и как будто стал шире. Дверей по сторонам уже не было.

Не успел Бурик сделать несколько шагов, как где-то далеко позади вдруг раздался гудок, потом приглушенный грохот и шипение. Пол под ногами дернулся, и сразу стало очень жарко. Бурик снова присел и прислушался. Грохот не прекратился, теперь он перерос в ровный гул, какой бывает… где? на водопаде? А, может, это пробоина? Или просто трубу прорвало?..

Бурик припустил со всех ног. Бежать было нелегко — ноги сначала по щиколотку, затем по колено стали увязать в какой-то бесконечной луже с маслянистой чавкающей жижей. Вытаскивать и переставлять их становилось все труднее.

И вдруг громадная, горячая, как выдох, волна набежала сзади и накрыла его с головой. «Все, мне конец, — решил Бурик. — Я же не умею плавать»… «А, может все-таки это сон, и я сейчас проснусь?» — билась в висках другая мысль, беспомощная, как бабочка.

Но не случилось ни того, ни другого. Волна подхватила его и осторожно понесла, и Бурик безвольно доверился ее мутному потоку. Перед глазами у него вновь всплыло лицо мальчишки и вновь исчезло, а непонятная река несла его все дальше, и, возможно, скоро унесла бы прочь, в те миры, где нет уже ни времени, ни желаний…

Впереди показались деревянные мостки. Кто-то лег животом на грубые доски и протягивал руку. Эта рука тянулась к Бурику словно из другого мира: «Не бойся, берись!» И Бурик что есть силы вцепился двумя руками в протянутую ему ладонь. Та сразу сжалась, и он почувствовал — сейчас это единственная опора. И спасение возможно — только бы удержаться! И только бы удержали его… «До боли стискиваем руки, и руки обещают нам: Приду!», — всплыли в голове слова какой-то очень старой песни. «Господи, что же так тяжело… И, наверно, ужасно неудобно так меня держать. Вот если бы переплести пальцы…». Державшая его рука явно не принадлежала взрослому человеку, скорее мальчишке бурикова возраста. Сильнейшее напряжение буквально пронзило ее — Бурик не мог оторвать взгляда от голубых пульсирующих жилок и двух маленьких коричневых родинок на запястье. «Кто бы ты ни был, только, пожалуйста, не бросай меня…» — мысленно закричал Бурик своему спасителю. Державшая его ладонь вдруг сжалась сильнее и рванула Бурика на себя. Река исчезла.

Бурик проснулся и привскочил. Руки и лицо были мокрыми от слез и холодного пота. Выдох облегчения вырвался у Бурика — это был всего лишь сон. Он обтерся махровым полотенцем, предусмотрительно оставленным бабулей на спинке кровати, и снова свободно откинулся на подушку, прикрыв глаза и чувствуя, что скоро снова уснет.

Какое-то смутное неуютное чувство — не понять, какое именно — тревожило Бурика, не давая спать. Виденный сон не отпускал его. Он попытался восстановить облик своего спасителя, но не мог припомнить ничего, кроме двух маленьких родинок на руке.

И вдруг молнией сверкнула мысль: «Ты предал!» — «Кого?» — хотел спросить Бурик, но тут же понял сам — того мальчишку за стеклом иллюминатора. «А что я мог сделать?» — попытался оправдаться Бурик. «Ты предал!» — «Но ведь это был сон…» — «Ты предал! Предал!! Предал!!!» — стучало то ли в ушах, то ли в висках — толком не разобрать. Но потом слова стали звучать все тише и неразборчивей, и вот это уже не слова, а стук колес поезда.

Старинный поезд — три вагона и паровоз впереди, дав долгий гудок, остановился. Небольшой вокзал был заполнен людьми в дорогих и тоже старинных одеждах: старомодные платья, вычурные украшения, смокинги…. Царила обычная вокзальная суета, никто не обращал внимания на мальчишку. Слышались мелодичная речь и веселый непринужденный смех. Пассажиры рассаживались по вагонам, высовывались из окон, махая платочками и руками.

Ударил колокол, и паровоз в ответ загудел, а из-под колес с шипением вырвалось густое белое облако горячего пара, которое тут же окутало весь перрон плотной туманной завесой. Туман был вязкий: откроешь рот — весь он тут же полон тумана, его можно пробовать на вкус. Бурику сразу же припомнился незабвенный ежик из старого мультфильма — очень было похоже.

Когда туман рассеялся, Бурик увидел, что никакого вокзала нет, а находится он на залитом солнцем цветущем лугу. Вдаль уходили одинокие рельсы одноколейки. Шум вокзала как-то сразу стих, уступив место стрекоту кузнечиков и разноголосому птичьему гомону. Впереди виднелся могучий темный бор. Странно, но одноколейка упиралась прямо в него. Старые рельсы терялись в густой траве, а сквозь шпалы пробивались клевер и ромашка.

Солнце палило нещадно. Но когда Бурик вошел в лес, стало чуть прохладнее. Косые солнечные лучи рассекали пространство между деревьями. Бурик заходил все глубже в лес. Становилось все темнее, а деревьев все больше, они уже росли и между шпалами, корнями обвивая проржавевшие рельсы. Они словно специально вставали на дороге и тыкались высохшими ветками Бурику в грудь. Ветки эти были холодные, металлические…

Пространство внезапно начало смещаться и опадать. Лес, словно в недоумении, застыл на миг и исчез.

Бурик открыл глаза и увидел участкового педиатра Надежду Матвеевну, склонившуюся над ним. Она водила по его груди холодным фонендоскопом.

— Как себя чувствуешь, Саша? — спросила Надежда Матвеевна. Не получив ответа, она повернулась к бабушке, стоявшей в дверях. — Постельный режим, горячее молоко с медом. Аспирин лучше не давать — пусть организм сам борется с простудой.

— А что с Сашенькой?

— ОРВИ. — Надежда Матвеевна пересела к столу и стала заполнять карту.

— Надежда Матвеевна, раньше он тихонький был, а теперь нервный такой стал…

— Не волнуйтесь, Ксения Александровна, это возрастное… Пройдет.

Проснувшись на следующее утро, Бурик долго глядел в потолок. Ремонт в квартире был недавно, но потолок уже успел покрыться сетью трещин, темных полосок, круглых пятнышек от удачных попаданий мяча. Бурик, как и многие домашние дети, предпочитал играть в мяч дома, а не на улице. Одна трещина начиналась прямо над кроватью и тянулась к центру комнаты, многократно разветвляясь. Бурик внимательно изучил все изгибы основного русла, проследил за многочисленными ответвлениями и рукавами. Через десять минут разглядывания он знал эту трещину наизусть и мог бы, наверное, в точности нарисовать на бумаге. А когда зажмурился, она молнией сверкнула перед его глазами.

Жар немного спал, но температура у Бурика оставалась высокой, и во всем теле была неприятная слабость. Не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой, и даже легкий поворот головы доставлял мучения. По счастью, Бурика никто и не заставлял шевелиться. Взгляд его лениво скользил по стенам, по неброскому, однообразно повторяющемуся рисунку обоев. На обоях были изображены какие-то гирлянды и переплетения из цветов.

Если долго глядеть на обои, на них можно заметить странные вещи — один листик похож на ехидного старичка с длинным носом и козлиной бородкой, другой — на улыбающегося конопатого мальчишку, а эти веточки — летящая чайка. Чуть рассеяв взгляд, можно увидеть целую стаю чаек, летящих прямо на тебя.

Странно, но разглядывание стены Бурику не надоедало. За время болезни он смотрел на нее часами, и, как в калейдоскопе, перед глазами сменялись картинки — лица, звери, предметы. Некоторые без труда образовывались сами, например лицо старичка — очень знакомое лицо. Другие картинки требовалось чуть-чуть досочинить, домыслить какие-то линии, штрихи. То, что было только что маленькой мышкой с длинным хвостом, моментально превращалось в слона, тянущегося хоботом к ветке с бананами…

Венеция, 1716 г.

Ранним июньским утром Антонио стоял в капелле Святой Анны Павийской — самой уютной в Соборе Святого Марка — и рассматривал орнамент недавно написанной иконы. В переплетениях виноградных лоз чудились ему лапы и хвосты неведомых животных.

Антонио пытался обдумать предстоящий разговор с учителем музыки и заранее знал, что тот ему ответит. Он и пришел сюда затем, чтобы попросить у Святой Анны помощи в этом разговоре — в Венеции твердо были уверены, что Sant’Anna di Pavia помогает негоциантам договариваться между собой. Ну что ей стоит помочь Антонио договориться со своим учителем? Надо только хорошенько попросить…

Однако сосредоточиться на молитве никак не удавалось — в голову лезли всякие посторонние мысли — куда опять запропастился кот, где отец спрятал ключ от шкафа с вареньем, почему давно не приходит старый приятель Франческо, до сих пор не вернувший Антонио игрушечный кораблик с самыми настоящими парусами… Пытаясь внутренне собраться, Антонио старательно хмурил лоб. «Наверное, как следует помолиться сегодня не получится», — подумал он, глядя на печальный лик Святой Павийской мученицы. «Ну, пожалуйста, святая Анна, сделай так, чтобы Карло меня понял. Чего Тебе стоит… а мне это очень нужно. Я загадал… Ой, Господи, что я несу!» — подумал он. «Что ты несе-ешь…» — отозвался невидимый хор откуда-то из недр Собора. Антонио вздрогнул и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Странно… кто бы мог оказаться здесь в столь ранний час, когда нет службы… Антонио медленно повернулся ко входу в капеллу и… он сам не понял, как удержался на ногах. Возле колонны стояла Святая Анна! С тем же выражением загадочной грусти на лице, что было запечатлено на иконе. Антонио почувствовал, что рубаха прилипла к спине, а язык — к нёбу. Обладательница божественного лика словно поддалась его замешательству. Она опустила глаза, сделала шаг назад и скрылась за колонной. Через мгновение Антонио услышал торопливые удаляющиеся шаги — дробное эхо раскатилось по Собору и стихло.

Антонио тряхнул головой и вновь повернулся к иконе. Святая Анна глядела на него сочувственно и как будто понимающе улыбалась. Антонио торопливо выбежал из капеллы. Храм был пуст — этим утром некому было тревожить покой древних стен. Лишь где-то далеко, на верхней восточной галерее, хор разучивал что-то новое для вечерней службы.

Полоснув глазами по золоту соборной росписи, Антонио остановился взглядом на огромном изображении Спасителя над недосягаемым алтарем. Антонио вгляделся в образ, перекрестился и тихонько произнес: «Господь Иисус Христос, Царь Славы, помилуй меня и спаси…» Толком не закончив молитвы, он вышел из Собора в солнечное утро. Пройдя Дворец Дожей, он повернул налево и побрел вдоль набережной Большого Канала. «Что это со мной? — думал он — Наверное, какое-то наваждение… Перезанимался вчера».

Засмотревшись на одинокую чайку, парившую над Каналом, Антонио не заметил выпуклого камня, предательски торчавшего из булыжной мостовой. Опомнился он уже в полете… И тут нежные, но цепкие руки подхватили его и вновь поставили на мостовую.

— Спасибо, синьора… — начал было Антонио, но слова застряли у него в горле. Навалилось знакомое уже чувство оцепенения.

Сверху на Антонио смотрела Святая Анна Павийская.

— Прости, я напугала тебя уже второй раз… — голос женщины был каким-то обволакивающим. «Наверное, она хорошо поет…» — некстати пронеслось в голове у Антонио.

Белокурая, с пронзительными зелеными глазами, она глядела на Антонио ласково, без иронии.

— Я… — выдавил из себя он, но незнакомка мягко коснулась пальцем его губ.

— Мне кажется, это я должна тебе объяснить… Тебя напугало мое сходство с ликом на иконе. Но здесь как раз все просто. Икону Святой Анны написал художник Ранетти, мой давний… — она словно запнулась, — приятель. Он попросил меня позировать для этого образа. Почему-то решил придать Святой Анне мои черты…

Антонио приходил в себя.

— Ему это удалось… — пробормотал он. — Вы так похожи на нее… То есть, она на вас… Ой. — Антонио окончательно смутился.

Женщина улыбнулась.

— Меня тоже зовут Анна. Такое вот совпадение.

Антонио молчал. Он просто не знал, что нужно говорить в таких случаях. Потом вспомнил, что, наверное, неплохо было бы представиться.

— Меня зовут Антонио Виральдини…

— Я знаю, — ответила Анна.

— Откуда?

— Я часто бываю на мессах в Сан Марко. Иногда прихожу раньше или ухожу позже… Вижу, как ты подменяешь отца в оркестре, повторяешь что-то с хором… Очень люблю, когда ты играешь на органе или клавесине.

— Да… мне нравится на них играть.

Помолчали.

— А ты не мог бы сыграть для меня?

— Для вас?

— Да, для меня. Я живу здесь неподалеку. У меня очень хороший инструмент.

Антонио ошарашено молчал.

— Клянусь, я не сделаю тебе ничего дурного, — Анна улыбалась.

Антонио смутился так, что кончики оттопыренных ушей густо покраснели.

— Нет, я совсем так не думал… Конечно, если вы хотите, я сыграю для вас.

— Я знала, что ты не откажешь даме… — она засмеялась серебристым смехом и нежно погладила Антонио по щеке. — Идем. Это совсем рядом.

Небольшой дворец из голубоватого мрамора был вписан в изгиб лагуны как сапфир в драгоценную оправу. Эскорт изящных колонн расступался по мере приближения к парадному входу.

— Вы живете здесь?!

— Да. Тебя это удивляет?

Антонио смотрел во все глаза.

— Не знаю… Наверное, нет. Я никогда здесь не был. Хотя живу рядом.

Парадная лестница кончилась, промелькнула анфилада залов и комнат с картинами и гобеленами. Они шагнули в большую гостиную теплых, пастельных тонов. Антонио замер на пороге. Такой роскоши он не видел никогда.

— Хочешь лимонаду? — спросила Анна.

Антонио только сейчас понял, что просто умирает от жажды.

— Да… Хорошо бы.

Она открыла резной шкафчик, достала оттуда яркий лимон, кувшин и бокал из травленого серебра. Вооружившись изящным острым ножом, Анна по кругу срезала с лимона душистую спираль кожуры, погрузила ее в бокал и залила желтоватым напитком из кувшина. Антонио прижал к губам сладкую прохладу с кисловатым ароматом лимона и украдкой посмотрел на хозяйку дома. В нежно-голубом платье с нитью жемчуга она была похожа на сказочную принцессу. Королеву мира.

Допив лимонад, Антонио с благодарностью вернул бокал, подошел к инструменту и осторожно поднял крышку.

— Какой роскошный клавесин! — он пробежался пальцами по клавиатуре. Струны ответили нежным, позолоченным звучанием. — Старинный…

— Ты прав, мой мальчик. Иногда бывает важным позаботиться о такой вот роскоши. И тогда повседневные нужды позаботятся о себе сами.

Антонио непонимающе посмотрел на нее. Анна взяла в руки стоящую на деревянной подставке мраморную античную статуэтку и столь же туманно пояснила:

— Я люблю старинные вещи. История для них уже остановилась, а время еще идет… Я знаю, ты пишешь музыку. Сыграй мне, пожалуйста, что-нибудь из своих сочинений.

— Даже не знаю… Может, лучше Тортора?

Анна улыбнулась. Антонио вздохнул.

— Право, мне не хотелось бы…

— Ох уж эти упрямые мальчишки… — Анна продолжала улыбаться.

Антонио сел на красивый стул возле клавесина.

— Я это недавно написал. Называется «Роза ветров». Название придумал Этторе… мой друг. Только она еще не закончена…

Анна молчала. Антонио опустил руки на клавиатуру, и гостиная наполнилась водопадом звуков. В из стремительном полете смешались и порывы ветра во время шторма над Лагуной, и соленые брызги волн, и перекличка колоколен венецианских церквей... Казалось, в дрожании клавесиновых струн бушевали все страсти воздушной стихии. Откуда десятилетнему Антонио было знать, что такие же страсти способны бушевать в душе человека? Но его мелодии, казалось, сплетались и с небесными ветрами, и с тайными струнами внутреннего мира.

Отзвенели последние ноты в верхнем регистре… Антонио поднял глаза. Анна сидела перед ним неподвижно. По ее щекам текли крупные слезы. Она встала и легким ветром выбежала из гостиной. Через минуту вернулась, и уже ничто не выдавало недавних слез.

— Я благодарна тебе, — немного глухо произнесла она. — И рада, что не ошиблась… Пойдем.

— Вам понравилось? — спросил Антонио.

Анна молча посмотрела на него.

— Тебе пора… Обещаю тебе, что твое желание исполнится. Ты будешь дирижировать эту мессу.

Антонио оцепенел и не мог вымолвить ни слова.

— Я приказала, тебя доставят обратно к Собору. Ты ведь хотел помолиться?

— До свидания… — пробормотал изумленный Антонио.

— До свидания… И постарайся никому не рассказывать, что ты был здесь. — Она снова ласково провела пальцами по его щеке.

Вновь оказавшись у иконы Святой Анны, Антонио стал пристально вглядываться в неожиданно ставший знакомым лик. В голове испуганным зверьком бился вопрос: «Кто вы, синьора Анна?.. Кто вы?.. Кто?..»

— Антонио! — раздался из глубины Собора голос отца. — Антонио! Где ты?

— Я здесь…

— Да где же?

— В капелле Святой Анны.

— Слава Небесам… Я ищу тебя по всему Собору. Где ты был?

— У Святой Анны… — ответил сын. Он был уверен, что почти не лукавит.

Москва, июнь 2005 г.

Шли дни. Бурик болел долго. Было очень скучно болеть. Друзья не навещали его — не было у него таких друзей, которые обязательно придут, когда тебе плохо. Любимые книжки он быстро перечитал, и не доставляли они прежнего удовольствия, а новые открывать для себя не хотелось. Бурик был консервативен и всегда настороженно относился ко всему новому.

Наконец он выздоровел. Наступили летние каникулы. Теперь времени было навалом, его надо было куда-то девать. Бурик пристрастился к прогулкам в одиночестве.

Раньше он не любил гулять, предпочитая книжку и чипсы, поглощаемые в горизонтальном положении. Частенько бабуля пеняла ему: «Ну что ты, Сашенька, все лежа читаешь? Глаза так испортишь. Сходи лучше погуляй. Смотри, погода какая славная!» Несколько лет назад она просто сама бы пошла с ним, но теперь мальчик был слишком большой, чтобы гулять с бабушкой. Ей оставалось только повторять одно и то же множество раз с различной интонацией, чтобы Сашенька наконец неохотно отложил книжку и поднялся с дивана. Сделав пару кругов по парку возле кинотеатра «Варшава», он возвращался к прерванному любимому занятию с чувством выполненного долга.

Теперь же Бурик уходил бродить сам и надолго. Так что бабушка только головой качала и вздыхала тяжело, когда он, крикнув из прихожей: «Бабуль, я пойду погуляю», — исчезал часа на два — на три. Она бы заволновалась еще больше, если б узнала, какие места выбирает он для прогулок. Бурика привлекали территории заброшенных заводов, начатые и оставленные стройки, пустыри, часто заваленные всякой дрянью. В таких местах была, правда, вероятность столкнуться с какой-нибудь шпаной или пьяной компанией, но Бурик научился далеко обходить их, заранее узнавая по громким голосам, сигаретному да водочному запаху.

Но больше всего Бурика интересовали рельсовые развязки, заброшенные пути, по сторонам которых были старые телеграфные столбы с оборванными, свободно болтающимися проводами. Долгое время такой путь может идти параллельно действующему — и неожиданно оборваться тупиком. А однажды Бурик наткнулся на одинокую березу, выросшую там, где кончались рельсы. Береза была высокой…

День стоял теплый, дождь вроде не собирался, хотя небо было в облаках. Бурик, чуть поколебавшись, решил перебраться по железнодорожному мосту через канал имени Москвы и побродить возле Тушинского аэродрома. Но сперва просто необходимо посидеть немного на самом мосту над шлюзом. Там были устроены специальные балкончики — на них можно переждать, пока поезд, заставший тебя на мосту, промчится мимо, погудев для острастки. Бурик любил бывать на этих балкончиках, нависающих над водой. У него был даже свой любимый, где он мог сидеть часами, просунув ноги между прутьями ограды и болтая ими в воздухе. Это никогда не надоедало — глядеть, как шлюз медленно наполняется водой, и лишь красные металлические буйки по бокам всплывают вверх короткими рывками. Очень важно было не пропустить момент, когда тяжелые створки ворот поползут в стороны, а затем баржи потихоньку отцепятся от стен шлюза и величественно двинутся к выходу. Вообще все здесь двигалось неторопливо и с достоинством, почти незаметно для глаз. Так, когда смотришь на улитку, кажется, что она совсем не шевелится, а отвлечешься на минутку, и глядь — она уже совсем в другом месте.

До шлюза было недалеко — всего одну остановку, можно и пешком пройти. Бурик и прошелся бы, но тут как раз у платформы остановилась электричка, и грех было этим не воспользоваться. Он сел у окна, вытянул ноги и стал следить за рельсами заброшенного пути, идущего рядом. Бурик знал, что сейчас произойдет, и точно — рельсы старого пути вдруг уперлись в глухую стену забора, но что удивительно — из-за этого забора выглядывал тоже заброшенный, но почему-то еще действующий семафор, который глядел на мир огоньком красной надтреснутой линзы. Он торчал здесь так смешно и трогательно нелепо, что Бурик улыбнулся и подмигнул ему, в который раз пожалев, что некому показать это чудо. Бурику даже показалось, что семафор мигнул ему в ответ. Будто старый приятель…

«Покровское-Стрешнево», — произнес динамик скрипучим голосом — непонятно, то ли мужским, то ли женским. Бурик поднялся с сидения и вышел из электрички. Спустившись с платформы, он медленно побрел по шпалам встречного пути. Минут через десять впереди показался тонкий железнодорожный мост.

Любимый балкончик Бурика был занят, он это увидел издалека, но не стал сворачивать — все равно надо было идти дальше. Сидевший на балкончике мальчишка был примерно одного с Буриком возраста и не напоминал хулигана. Впрочем, подойдя ближе, он засомневался в этом, так как узнал мальчишку — это был тот самый придурок из лифта, напугавший Бурика в памятный день перед болезнью.

Сворачивать было поздно, и Бурик пошел прямо, принципиально гладя в другую сторону. Но мальчишке, видимо, хотелось пообщаться, и он заговорил первым:

— Привет! Гуляешь?

Бурик слегка растерялся от такой фамильярности, но нельзя же ничего не отвечать, когда с тобой разговаривают.

— Здорово… — сказал он, остановившись, и глядя исподлобья.

— Сейчас ворота откроются, и баржа пойдет. Хочешь посмотреть?

— Что я, не видел, что ли, как ворота открываются, — гордо сказал Бурик и, развернувшись, пошел дальше. Хотя, будь он один, конечно, не пропустил бы такого зрелища.

И вдруг Бурик услышал:

— Это же твой балкончик. Я могу уйти, если только ты скажешь.

От неожиданности Бурик замер в оцепенении и где-то секунду не мог пошевелиться. Наконец он повернулся.

Растерянность Бурика, наверное, так явно читалась на его лице, что новый знакомец широко улыбнулся. Только сейчас Бурик как следует разглядел его, и таким он запомнился Бурику на всю жизнь — открытая улыбка, смеющиеся глаза, разлохмаченные, давно не стриженые космы, короткая майка, которая когда-то была красной, босые ноги в закатанных до колен джинсах свешены с балкончика, а потертые кроссовки (те самые, адидасовские!) стоят рядышком.

Бурик, сам не понимая почему, повернул к балкончику. Он подошел и сел рядом, привычно просунув ноги сквозь прутья заграждения.

— Скажи, откуда ты знаешь, что это… мой балкончик? — смущенно спросил Бурик. — Хотя какой он мой… Он общий. Просто у меня он как бы любимый…

Мальчишка помолчал, потом неопределенно хмыкнул.

— Догадался.

— Как?!

— Ну, по твоей походке, по тому, как ты посмотрел… в общем, долго объяснять…

Бурик подождал продолжения, но его не последовало. Он посмотрел вдаль. Справа на горизонте виднелась угловатая бело-серая громада жилого массива Строгино. Папа Бурика любил называть его «вставной челюстью». Чуть левее тянулась темно-зеленая стена леса. Над ней, словно маленькие горящие свечки, золотились купола двух церквей.

— Ой, смотри! — воскликнул вдруг Бурик. Проплывающий у самых облаков самолетик высыпал в небо стайку парашютистов, снизу похожих на семена одуванчиков.

— Это с Тушинского аэродрома. Наверное, парашютный клуб.

— Я знаю. Все равно интересно. Ты бы прыгнул так?

— Запросто.

— Ладно врать-то! Ты, может, пробовал? Болтать-то каждый дурак может, а как надо будет прыгать, коленки затрясутся… Хотя, наверное, это здорово вот так лететь.

— Главное — приземлиться куда надо и руки-ноги не переломать о землю.

Разговор явно не клеился, и Бурик опять замолчал.

Тем временем к шлюзу приблизилась коричневая баржа, на которой высилась гора влажного песка. Тяжелые железные створки ворот медленно поползли внутрь. Баржа, подождав немного, плавно вошла в шлюз. Загорелись по краям шлюзовой камеры два красных светофора, и ворота начали закрываться.

— Бежим на ту сторону! — предложил мальчишка. — Сейчас будут наливать воду.

На другой стороне моста обнаружился такой же балкончик, прилепившийся к перилам. Бурик облокотился на поручень, а мальчишка вновь уселся на доски и свесил ноги вниз, просунув их под металлическими планками заграждения. С глухим ворчанием в шлюз обрушились потоки воды, и баржа начала медленно подниматься.

— Тебя как звать? — спросил Бурик.

— Доброславом, — ответил мальчишка, не поднимая головы.

— Ка-ак?!

— Доброславом, — повторил тот, подняв голову и улыбнувшись. — Это древнее русское имя. Доброслав — славящий Добро.

— Прости, я не расслышал, — смутившись, сказал Бурик. — А я — Саша. Слушай, а как тебя дома называют? Добрик?

В ответ Доброслав залился хохотом.

— Иногда — Добрыней, — сказал он сквозь смех. — В школе, правда, чаще Славкой называют. Добрыня — как-то непривычно.

— А меня — Буриком, — зачем-то признался Бурик и опустил глаза.

— А чего так?

— Фамилия Буркасов.

— Ну, если от фамилии, то это ничего, правда?

— Конечно, — Бурик сразу повеселел. — А ты что здесь один сидишь? Рыбу, что ли, ловишь? Или просто загораешь?

— Тебя жду.

Бурик опешил. К такому ответу он был совсем не готов.

— Ну и как? — растерянно спросил он.

— Как видишь… Дождался.

Бурик помолчал.

— А если бы я сегодня не пришел?!

— Значит, мы встретились бы в другом месте.

— Это в каком еще? — настороженно спросил Бурик.

— Не знаю. Железная дорога большая. Заброшенные рельсы всегда найдутся.

Бурик решил принять правила игры и сделал вид, что совсем не удивился.

— Так чего же здесь сидеть? Тут их нет. Я проверял.

— Да? Тогда поехали туда, где их много.

— Это куда?

— Ну, например, в Манихино.

— А зачем нам это Манихино?

— Знаешь… — Добрыня на секунду замялся, — хочется кое-что проверить…

Бурик подождал немного и спросил:

— А что? Или это секрет?

— Да нет, не секрет. Там такое дело… Ты про поезд-призрак слыхал?

Бурик помотал головой.

— Нет. А что это?

— …В общем, целый поезд однажды пропал. В Италии.

— Давно?

— Давно. Тогда еще паровозы были. Он зашел в длинный туннель в горах, а из него не выехал.

— Ого…

— А главное, его потом видели. И сейчас иногда видят. Паровоз и три вагона. Появится, проедет и опять куда-то исчезает.

— А где его видят?

— На железной дороге. Даже на заброшенных рельсах — говорят, они все равно куда-то ведут. А иногда он появляется даже там, где рельсов нет.

— Враки, наверное.

— Ну, не знаю…

Помолчали.

— Вот бы увидеть.

— Ага… И залезть.

Бурик покосился на собеседника.

— Я шучу. Увезет еще куда-нибудь… — Добрыня улыбнулся.

— И ты думаешь, он вправду существует?

Добрыня открыл левый карман рюкзака и достал оттуда свернутый «Московский курьер». С хрустом развернув его, он пробежался глазами по строчкам.

— «… Мы уже неоднократно писали о поезде-призраке…» Так… А, вот, нашел: «…появление таинственного железнодорожного фантома с некоторой степенью регулярности фиксируется на рельсовой развязке близ станции «Манихино-3» Рижской железной дороги. На этой станции разноуровневые пути двух направлений образуют незамкнутую топологическую фигуру…» Это один математик пишет.

— А еще про это книжка есть, — продолжал Добрыня. — Но она у меня дома. Называется «По следам поезда-призрака». Если хочешь, дам почитать.

— Фантастика?

— Не… Не совсем. То есть, я не знаю. Тот человек, который ее написал, говорит, что это было с ним и с его друзьями. По правде. С ними был один парень лет двенадцати. Так ему пришлось в этот поезд на ходу залезть и вытащить оттуда череп, который там перевозили.

— Какой еще череп?

— Я пока сам не понял… Но вроде все как раз случилось из-за того, что этот череп был в поезде. Один дядька взял, чтобы женщин попугать, когда поезд в туннель заедет. Вот и допугался…

Бурик с сомнением посмотрел на собеседника.

— И ты во все это веришь?

— Не знаю пока… Вот и хочу съездить, посмотреть.

Бурик кивнул.

— Понятно…

— А ты куда шел? — спросил Добрыня.

— Да просто гулял.

По мосту промчалась электричка, и поднятый ей порыв ветра взъерошил мальчишкам волосы. Добрыня посмотрел на солнце, потом на Бурика.

— Следующая через пять минут. Успеем дойти до Тушинской. Если хочешь, конечно.

Бурик задумался: хочет ли он? Ответить было сложно.

— А долго ехать до этого Манихино?

— Манихино-три, — поправил Добрыня. — Точно не знаю, где-то час, наверное. Может, меньше. Я там ни разу не был.

Он поднялся и подтянул штаны.

— Ну, ты как? — снова спросил он, и так как Бурик стоял в нерешительности, быстро надел кроссовки и двинулся по шпалам в сторону Тушинской.

— Подожди, я с тобой! — закричал Бурик и бросился догонять Добрыню.

Венеция, 1716 г.

Спустя два часа после удивительной встречи с синьорой Анной Антонио сидел в своей комнате на деревянном табурете и в последний раз обдумывал, с чего лучше начать разговор с учителем.

Из угла комнаты на него весело скалился клавесин с откинутой крышкой. Клавесин был старенький, но еще вполне работоспособный, с тонким, кружевным тембром. Антонио мог часами просиживать за инструментом — «баловаться на клавесине», называл он это занятие. Он быстро разучивал пьесы и так же быстро решал гармонические задачи, которые давал ему старик Карло Тортора. Решение каждой такой задачи Антонио превращал в маленький музыкальный шедевр, чем несказанно радовал своего учителя.

Антонио вспомнил, как неделю назад учитель пришел несколько раньше, чем обычно. Потрепав Антонио по макушке, он взял у него исписанный нотными знаками листок, сказав при этом свое обычное: «Ну, чем ты сегодня удивишь старого Карлуччо?», подошел к клавесину, сыграл написанное и вытаращил глаза. Глаза были круглые, выпуклые, с красноватыми прожилками и темно-коричневым зрачком. Так вот, вытаращив глаза, Карло медленно убрал руки с клавиатуры, потом схватил крышку клавесина и резко захлопнул ее. Это прозвучало как выстрел. Антонио вздрогнул. Еще сильнее он вздрогнул, когда Карло вдруг отворил рот и закричал на весь дом дурным голосом:

— Маури-ици-и-ио-о-о!!!…

Клавесин недовольно загудел. Где-то наверху зачастили торопливые отцовские шаги.

— Маури-ици-и-ио-о-о!!!…

«Последнее «о-о-о…» на полтона ниже…» — отметил про себя Антонио, занимая позицию поближе к двери — в случае чего можно будет улизнуть во двор и спрятаться в доме у толстого весельчака Этторе, ровесника Антонио.

— Маурицио, старая жопа-а-а… — продолжал заливаться Карло.

«Последнее «а-а..», кажется пошло в малую терцию…» — подумал было Антонио, но тут дверь распахнулась, и на пороге появился отец со скрипкой в руках.

— Ну что ты разорался, как старый мул на ферме? — недовольно спросил он. Антонио потихоньку, шаг за шагом, стал пробираться к двери.

— Маурицио! — Карло повернулся к отцу. — Я больше ничему не смогу научить твоего сына!

Глаза отца тоже округлились:

— Он недостаточно прилежен?

— Недостаточно прилежен?! Ему не нужно прилежания, потому что его рукой движет сам Ангел Господень! Послушай, что он сделал из этого простейшего упражнения… — Карло вновь развернулся к клавесину, поднял крышку, и комнату наполнили совершенные гармонии.

Мелодические линии соединялись в причудливый звуковой узор. Отец невольно подался вперед… Антонио воспользовался его замешательством, сделал еще два шага к двери и выскользнул прочь, думая про себя: «Ну чего разорались… Какая-то гармоническая задачка, а крику, как о целой опере…»

И вот Антонио сидел в своей комнате перед старым маэстро. Все было напрасно… Все-все! Карло и дела нет, что Антонио целую неделю готовился к этому разговору, — знай себе повторяет с упорством ученого попугая:

— Нельзя, мой мальчик… Разве ты не понимаешь, что и прелат, и архиепископ не допустят, чтобы мессой дирижировал десятилетний ребенок.

— Я давно уже не ребенок, — обиделся Антонио.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, конечно же, ты не ребенок… — учитель в изнеможении откинулся на спинку стула. — И сочиняешь ты прекрасно, и исполняешь виртуозно… Но мыслимое ли это дело? Что скажут оркестранты? Хористы?

— Они все — мои друзья! Ведь я провожу с ними много времени и по просьбе отца помогаю им разучивать партии. Ну почему нельзя?

— Антонио, ну разве ты не знаешь, что отроку, не достигшему семнадцати лет, не разрешается вставать к дирижерскому пульту в Кафедральном Соборе. Такова традиция, которой уже много лет… Разве ты не слышал об этом? И не раздумывал?

— Слышал! Раздумывал! И поэтому знаю, что эта традиция давно устарела. Единственное, что с ней еще можно сделать, так это только ее нарушить!

Карло Тортора был знаменитейшим музыкантом в Венеции, большим другом отца Антонио, Маурицио Виральдини — скромного скрипача капеллы кафедрального Собора Святого Марка, главного храма Венецианской Республики. Карло был так увлечен музыкой, что никогда не расставался с пачкой нотной бумаги, чернильницей, гусиным пером и мешочком с песком, которым он старательно посыпал свеженаписанные нотные строчки, чтобы промокнуть чернила. Три года назад Маурицио попросил Карло позаниматься музыкой со своим единственным сыном. Учитель и ученик быстро привязались друг к другу — трений между ними не возникало никогда. И вот впервые Карло пришлось ответить мальчику отказом.

— Антонио, — сказал маэстро, — нельзя так! И не проси, не настаивай, учись быть терпеливым… Прошу тебя.

Ученик молчал, насупившись.

— Ну… хочешь, я завтра договорюсь с капельмейстером церкви Марии Магдалины, он с удовольствием даст тебе продирижировать литанией на освящение Святых Даров. Ее написал Никола Роспони, и она…

Карло замолчал, пытаясь подобрать нужное слово.

— Бездарна! — закончил за него мальчик. Он открыто смотрел на учителя — немного бледный, большеухий, с косой рыжеватой челкой и с большими светло-карими глазами. — Вы сами прекрасно это знаете, и совсем не хотите, чтобы я дирижировал этой дурацкой литанией.

Маэстро вздохнул и развел руками.

— Во-первых, с тобой трудно спорить. Музыка маэстро Роспони действительно… М-да… А во вторых… если я тебя сильно люблю, это еще не дает тебе право вить из меня веревки.

Антонио посмотрел на учителя.

— Дает… — сказал он и тут же улыбнулся во весь рот.

Учитель улыбнулся в ответ. «Да… За эту его улыбку можно полжизни отдать, — подумал он. — Но правильней будет изобразить строгость». И нахмурил лоб.

— Это еще почему?

— Потому, что вы — мой. — Антонио подошел к Карло и бесцеремонно забрался к нему на колени. — А я — ваш.

— Нет, я так не согласен! — возразил Карло, трогая себя за длинный горбатый нос и пытаясь скрыть тем самым рвущуюся наружу улыбку.

— Но я хочу дирижировать вашу мессу! Я ее давно выучил, знаю все партии…

— Да ты молодец, но… разве это от меня зависит? И вообще, всему свое время. Не торопись, ничего от тебя не уйдет.

Антонио слез с колен учителя и направился к своему табурету.

— Откуда вы знаете! А вдруг уйдет? — бросил он на ходу.

— Антонио! Ну что у тебя за характер! Ты даже не представляешь, что это такое — дирижировать ТАМ… Вся знать во главе с дожем, высшее духовенство Республики…

— Представляю! Я ведь подменял отца с его скрипкой…

Карло поднялся со стула, подошел к мальчишке, улыбнулся и слегка дернул его за ухо.

— Да с такими ушами ты все внимание публики сосредоточишь на себе — про мою мессу и думать забудут…

Антонио вскочил, с грохотом роняя табурет, и выбежал из комнаты.

Опять эти уши! Эти насмешки, что с такими ушами и в свои законные десять с половиной лет нельзя дирижировать в главном Соборе, как бы хорошо ты это не умел…

Антонио сбежал по лестнице вниз, прыгая через три ступеньки, и вылетел из дома. Деревянная дверь громко хлопнула ему вслед. Что же это получается? Он, Антонио, стремится к необычному, к высокому, и вполне способен не ударить в грязь лицом, а им это…

Антонио шмыгнул носом, сдержал слезы и свернул за угол.

Со всех сторон, насколько хватало взгляда, виднелись пышные дворцы и храмы — каждый из них пытался рассказать богатую и величественную историю своего города. А городу было чем гордиться — не зря ведь наезжали сюда поклонники изящных искусств, маскарадов и тайных знаний… Венецианские мальчишки тоже любили свой город. Потому что трудно придумать более интересное место для игр, чем запутанные улицы и переулки с водными каналами вместо мостовых, заросшие виноградом дворы, таинственные подземелья под храмами и дворцами…

Но Антонио шел по этому великолепному древнему городу, и ему было не до красот и тайн. Он шагал потупясь, не обращая ни на что внимания. Лишь время от времени его отвлекало пение, доносящееся со стороны каналов — Венецианские гондольеры оставались верны себе и затягивали свои протяжные баркаролы всякий раз, когда на то возникало желание. Антонио вспомнил, как старик Карло рассказывал ему, что баркарола родилась именно в Венеции — ведь размер «шесть восьмых» как нельзя лучше соответствует ритмичным взмахам весла гондольера…

Через несколько минут Антонио оказался возле Арсенала — громадной судоверфи. Возле невысокого дерева он увидел Этторе. Этторе был весельчак, неутомимый выдумщик и отъявленный бездельник — как уверял он сам, второго такого не было во всей Венеции. Антонио был склонен ему поверить.

Завидев друга, Этторе стал расплываться в улыбке, но губы его замерли на полпути.

— Эй, ты чего такой… мокрый? Плакал?

— Да ну их… — Антонио вытер глаза рукавом.

— Что, совсем замучили этой своей музыкой? — Этторе смотрел сочувственно.

— Да нет, наоборот…

— Это как?

Антонио вздохнул.

— Сложно объяснить… Я, наверное, сам виноват. Замахнулся на то, что мне не положено.

Глаза Этторе слегка округлились.

— А чего такого тебе не положено?

— Да… — Антонио потупился. — Захотел продирижировать мессой.

— Вот это да! И где?

— В Соборе Святого Марка…

— Ну ты даешь! А чего не сразу в Ватикане перед Святейшим Папой?

— Ты не понимаешь! — Антонио почувствовал, что на глаза снова наворачиваются слезы. — Я ведь и перед Папой могу… А они… — он махнул рукой, — «Традиции, тради-иции…»

— Тяжело тебе… — посочувствовал Этторе. — Ладно, не огорчайся так. Пойдем лучше в лагуну купаться.

День стоял жаркий.

— Можно… — рассеянно ответил Антонио.

На берегу Венецианской лагуны у городских мальчишек было излюбленное место с небольшим пляжем. Скинув одежду возле большого камня, который нагрелся на солнце как печка, Антонио и Этторе побежали по мягкому теплому песку к морю, бросились в воду, поднимая тучи брызг, и вынырнули уже далеко от берега.

Наплававшись вдоволь, мальчишки поплыли назад. Этторе вышел на берег, забрался на старую деревянную вышку — она тяжело скрипнула под его весом — и с довольным криком шумно плюхнулся в воду рядом с Антонио.

— Не брызгайся, пожалуйста. Я и так весь мокрый.

— Когда ты не в настроении, Тонино, с тобой невозможно разговаривать…

— Ну и помолчи лучше.

Антонио тоже залез на вышку. Это снизу она казалась невысокой, но отсюда, с высоты четырех метров, глядеть вниз было страшновато. Хотя, поджав ноги и закрыв глаза, вполне можно шлепнуться в воду — Антонио, как и Этторе, не раз проделывал это. А вот прыгнуть рыбкой — головой вперед, выставив перед собой руки — Антонио никак не мог решиться, хотя давно хотел это сделать.

В самом деле, ничего опасного в этом не было, Антонио не раз видел, как старшие ребята прыгают с вышки рыбкой. Он хорошо знал дно лагуны — ни подводных камней, ни коряг. А под вышкой было довольно глубоко. С другой стороны, Антонио хорошо умел нырять, ему ничего не стоило прыгнуть с невысокого парапета. Он предпочитал именно этот способ погружения в воду медленному, зябкому вползанию по миллиметру.

Единственное, чем он рисковал, если б испугался и недостаточно вертикально вошел в воду, он мог отбить живот и ноги. Но и это, в конце концов, не смертельно. Антонио глядел вниз, и плещущаяся под ним вода манила и завораживала его. Ему захотелось, глядя на игру бликов, раствориться, слиться с ними, стать одним из таких солнечных зайчиков на поверхности воды. Ему почудилось в этой игре некое подобие улыбки, и лишь минуту спустя он понял, что это была улыбка синьоры Анны.

И тогда Антонио наклонился вперед и, выставив перед собой руки, оттолкнулся от вышки. Описав в воздухе красивую дугу, он прорезал блики точно в середине и мягко ушел в прохладную глубину. Не торопясь всплывать, он, чтобы унять волнение, еще немного проплыл в прозрачных водах лагуны, поднял со дна какую-то раковину и, наконец, вынырнул на поверхность.

— Антонио, ты с ума сошел! — раздался с берега крик Этторе. — Я уж думал, ты утоп весь. Тебе что, жить надоело?

Этот риторический вопрос заставил вдруг Антонио серьезно задуматься, и он не торопясь поплыл к берегу, размышляя над ним.

— Нет, — наконец ответил он, вылезая на берег и устраиваясь на горячем камне рядом с Этторе. — Мне жить очень даже нравится. Мне интересно жить.

— Слушай, не делай больше так, прошу тебя. Я испугался…

— Чего испугался? А мне понравилось… Ладно, извини, пожалуйста, сегодня больше не буду нырять. Что, Этторе, слабо повторить?

Этторе, покачав головой, растянулся на нагретой плите. Антонио последовал его примеру. Мальчишки лежали, словно меж двух жаровен, и нагое тело жадно впитывало жар солнца и плиты. Не хотелось ни говорить, ни шевелиться.

— Слушай, зачем тебе эта месса у Святого Марка? — неожиданно спросил Этторе.

Антонио задумался.

— Но ведь это так прекрасно… И необходимо. Разве ты не чувствуешь?

Этторе чуть смутился, почесал мокрый загорелый нос и недоверчивым взглядом посмотрел на Антонио.

«Вот и хорошо, — подумал тот. — Больше не будешь донимать меня такими вопросами». Этторе молчал. Антонио перевернулся на спину и зажмурился от яркого солнца. Потом покосился на друга и спросил:

— Скажи, неужели тебя не тянет сделать что-нибудь… выдающееся?

— А что выдающегося я могу сделать? — Этторе последовал примеру друга и тоже лег на спину.

— Ну… что-нибудь… — Антонио замялся. — Написать картину, или поэму, как Данте…

Этторе повернул к нему голову, громко фыркнул и стал отплевываться от попавшего в рот песка, в изобилии рассыпанного по плите.

— Я не умею рисовать. А стихи один раз написал, так меня отец за них выпорол.

— Ему показалось, что они плохие?

— Нет… За то, что вообще занялся этой ерундой. Он ведь прямо спит и видит меня рабочим на судоверфи.

Мальчишки синхронно и грустно вздохнули. Этторе — обреченно, Антонио — сочувственно. Очевидно, с точки зрения отца сочинение стихов совсем не вписывались в судостроительную деятельность.

— А я вот загадал, что если… — Антонио вдруг замялся.

Этторе перевернулся на живот.

— Если что?

— Я загадал, что если мне не удастся продирижировать в Соборе мессу, которую написал Карло, то… то я никогда не стану музыкантом.

— Ты что, спятил? — спросил Этторе.

— Кажется… — признался Антонио. — Но я действительно так загадал.

— Значит, продирижируешь, — спокойно ответил Этторе.

Антонио уткнулся лбом в плиту и долго лежал так, не шевелясь.

— Если чего-то очень хочешь, — задумчиво сказал Этторе, — это обязательно случится. Так что ты… обязательно хоти продирижировать эту свою мессу. И тогда, наверное, все получится.

Антонио медленно поднял голову. К его носу, щекам и губам пристали светло-желтые песчинки.

— Я постараюсь… Только это невозможно. Спасибо тебе.

Антонио накрыло очередной волной досады. Он не знал, что в этот момент его старый учитель решительно направлялся к Собору Святого Марка, надеясь застать там кардинала де Кодиньоло.

«Ничего… Они прислушаются к мнению старины Карло… — размышлял маэстро, мельком разглядывая привычные ажурные арки величественного Дворца Дожей. — Мальчишка гениален! Это Дар Божий… Не станет его преосвященство бросаться Божьим Даром. Антонио будет дирижировать! Я не я буду, если в это воскресение он не встанет за пульт».

«Misere-e-re no-o-bis…» — козлиным тенором пронеслась в голове дребезжащая мелодия из литании Николо Роспони. «А ведь прав малыш, действительно бездарно…» — подумал Карло, поворачивая за угол Дворца. Площадь Святого Марка предстала перед его взором во всем своем летнем великолепии.

Москва, 2005 г.

— Кушать хочется, — сказал Бурик жалобно. Добрыня промолчал, впрочем, Бурик и не ждал ответа — ну откуда возьмется еда на заброшенной рельсовой развязке в полусотне километров от Москвы по Рижскому направлению? И чего ради нас понесло в такую даль? Ведь столько интересного можно найти и возле дома, один шлюз чего стоит… Подумаешь, поезд-призрак… К тому же до Манихино они так и не доехали — выскочили зачем-то на станции с понравившимся названием. А что это было за название? Бурик уже не помнил…

Лучше всего было б вообще никуда не ходить, а, развалившись на диване в уютном свете старого торшера, хрустеть чипсами и перечитывать Крапивина. О Настоящей Дружбе, об опасных, захватывающих приключениях хорошо читать, когда ты один в тишине, защищен кругом теплого света, а остальной мир растворяется и исчезает где-то за его пределами, в сумраке. Но когда эти самые приключения — неприятности, о которых потом приятно вспоминать — творятся с тобой… Вот как сейчас, например: холодно, небо вокруг закрыто тяжелыми тучами — того и гляди дождь пойдет, есть хочется ужасно, а сам ты устал, как землекоп из задачи по алгебре, — неужели воспоминания об этом могут доставить удовольствие?

А интересно, читал ли Крапивина этот Добрыня? Вряд ли… Мысли Бурика невольно вернулись к его новому товарищу.

Как он сказал, зовут его? Доброслав? Ну и имя! Тоже мне, Добрыня Никитич! Нет, на богатыря он совсем не тянет, уж больно тощий… Хотя, если напялить кольчугу… Бурик попытался представить себе Добрыню в латах и с мечом. Все равно не то — Дон Кихот какой-то получается.

Вот ведь неутомимый, однако! Несмотря на свою нескладную фигуру, шагает он красиво — делает длинный шаг (не угонишься) и бесшумно, по-кошачьи мягко опускает ногу, слегка подворачивая ступню внутрь. Бурик где-то читал, что так ходят индейцы.

Первые тяжелые капли дождя упали на головы ребятам. Этого только не хватало!

— Дождь начинается, — сказал Бурик в спину шагавшего впереди Добрыни. — Долго еще идти? И вообще, куда мы идем?

— Пришли уже, — повернувшись, ответил Добрыня.

— Не понял, куда пришли?

— Вот, — Добрыня указал на бетонное сооружение впереди. — Сам говоришь — дождь. А это — идеальное убежище.

«Идеальное убежище» оказалось конструкцией из нескольких оставшихся от заброшенной стройки прямоугольных блоков с пустыми вырезами вместо окон и дверей. Все вместе они образовывали несколько смежных комнат. Пол был устлан обрывками газет и каких-то медицинских бюллетеней, а по потолку между плохо подогнанными панелями через все комнаты проходила здоровенная щель, в которой серело небо.

Ребята обследовали пустые комнаты и в одной обнаружили старый топчан и некое подобие стола из досок и ржавых бочек. Бурик брезгливо стряхнул паутину с топчана и сел на краешек, а Добрыня снял свой рюкзак и водрузил на стол. Когда он развязал тесемки, чуткий Буриков нос тут же уловил божественный запах колбасы и хлеба.

Вот уж чего, а такой предусмотрительности от Добрыни Бурик никак не ожидал. По своей неожиданности появление еды в этом заброшенном месте становилось похожим на чудо. Дождь припустил сильнее, и из щели в потолке закапало. Но это не имело значения, после того как Добрыня молча протянул Бурику тут же сооруженный бутерброд.

— Спасибо, — сказал Бурик, и, откусив, от удовольствия закрыл глаза.

— Здорово! — только и смог сказать он. — А вовремя ты нашел это убежище!

Только сейчас Бурик сообразил, что еще немного, и они вымокли бы до нитки. От этой мысли холодная дрожь пробежала по телу.

— В жизни все и всегда происходит вовремя, — непонятно ответил Добрыня.

— То есть как это? — от удивления Бурик даже перестал жевать. Из щели полило сильнее, и несколько капель упало на стол. Казалось, полоска воды, текущая с потолка, отгораживает топчан, на котором сидели ребята, от пустого дома.

— Что же, по-твоему, выходит, что дождь подождал, пока мы придем сюда, и только потом начался? Но это полная ерунда.

Добрыня не ответил и лишь пожал плечами, глядя в окно. В прямоугольнике окна виднелось кривое, давно засохшее дерево с голыми, мокрыми ветками, старая рельсовая развязка с ручной стрелкой, вся проржавевшая — сейчас, вымытая дождем, она блестела, как новенькая. Немного поодаль темнела пустая будка. Тусклый серый свет и косая штриховка дождя делали эту картину в окне без рамы похожей на старинную гравюру.

— Задул ветер, — сказал Добрыня. — Дождь скоро кончится.

— А все же, — не унимался Бурик, — ты часто здесь бываешь? Я гляжу, ты хорошо знаешь эти места.

— Откуда? — удивился Добрыня. — Я тут впервые, как и ты.

— Ага, — не поверил Бурик. — И поэтому ты так уверенно привел нас в этот дом. Ладно врать-то.

Добрыня вновь пожал плечами, что можно было понимать как «не хочешь — не верь». Нет, все-таки странный он какой-то — молчит все время, будто самый умный или больше всех знает.

Венеция, 1716 г.

— Что случилось? — озадаченно спросил Карло. Антонио стоял перед раскрытой партитурой весь натянутый и взъерошенный. — Что с тобой?

— Не знаю, маэстро… Я вдруг испугался.

— Чего? Ведь ты же так хотел дирижировать этой мессой…

— Я и сейчас хочу. Больше всего на свете хочу. Просто я подумал, что… Они, конечно, все сыграют и споют. Но… если я пойму, что у меня не получается…

— Нет, Антонио. — Карло положил свою нервную руку на его узкое плечо. — Если уж ты встал к дирижерскому пульту и открыл партитуру, у тебя остается только один выбор — тупо, по-детски, верить, что ты — самый лучший! И тогда оркестр вступит слаженно и сочно, а хор начнет творить чудеса.

Антонио поднял глаза.

— Я постараюсь вам поверить, маэстро… — едва слышно произнес он.

— Да уж, постарайся. И не забывай, дорогой, главного — любое делание нужно чередовать с dolcefarniente. Сладостным ничегониделанием.

— То есть отдыхать?

— Именно! Поэтому ступай к своим друзьям и развлекись от души. А завтра будь готов.

— Да что с тобой? — не выдержал Этторе, встретив друга у северной стены Собора. — Ты ходишь, будто тебя водой окатили.

— Я сам не знаю! То есть… кажется, знаю. Но я не могу сказать. Она просила никому не говорить.

— И ты пообещал?

— Я? Кажется, нет…

— Ну, вот видишь! Значит, можно!

«А ведь и правда… — подумал Антонио. — Ведь я не обещал!»

И тут его словно прорвало. Сбиваясь, он поведал другу о своем странном приключении: о том, как стоял в капелле Святой Анны, о своих мыслях… О том, как из-за колонны вышла очень красивая синьора, похожая на Святую Анну с иконы, и отвела в свой прекрасный замок, как он играл ей на клавесине… Рассказал все. Однако желаемого впечатления на друга весь этот рассказ, похоже, не произвел.

— И что это за синьора? — спросил Этторе.

— Я сам не знаю… — Антонио чуть не плакал. Он был совершенно бессилен, пытаясь хоть как-то объяснить, что же с ним произошло.

После того, как Антонио сел в гондолу с мрачным возницей, он не помнил ничего — ни обратной дороги, ни того, как вошел в Собор… Он словно пребывал в каком-то забытьи. И очнулся только у образа Святой Анны, которая взирала на него немного грустно и с явным сочувствием.

— А ты не врешь? — Этторе явно не верил ни одному слову своего лучшего друга. Он знал, что Антонио — натура увлекающаяся, богатая на совершенно неожиданные выдумки и романтические фантазии, в которые он сам же и верил.

Этторе не мог забыть последнего случая прошлой зимой. Когда, к радости венецианской детворы, вдруг выпал снег (явление для здешних широт нечастое), в Антонио неожиданно проснулся талант скульптора. Он вылепил из мокрого податливого снега небольшую снежную синьору с неожиданно большим бюстом. Ну совсем как у булочницы Виттории Саринетти — злой и недружелюбной к мальчишкам. В руках у снежного скульптурного произведения была скалка, а на голове красовалась старая деревянная лохань для замешивания теста, которую весельчак Этторе стащил с кухни синьора Саринетти, почтенного мужа сварливой булочницы.

Антонио назвал скульптуру аллегорично и монументально: «L’amica Universale» — «Вселенская подруга». Что заключалось в этом названии, не мог объяснить сам автор и прежде всего самому себе. Но название прижилось. Причем не только за скульптурой, которая просуществовала от силы часа три, но и за синьорой Саринетти, которая после этого возненавидела мальчишеский народ еще больше. Потому что ее муж, уважаемый синьор Саринетти, увидев в названии снежной аллегории прозрачный намек на супружескую измену, усилил надзор за своей обожаемой супругой. Скандал был неописуемый! Веселились все — и мальчишки, найдя повод посмеяться над злющей теткой, и взрослые, которые в глубине души недолюбливали все это хлебобулочное семейство и рады были очередной шутке над ним.

Единственный, кто не разделял общего веселья, был собственно сам скульптор. Антонио, словно легендарный Пигмалион, попросту влюбился в свою грудастую Галатею и никого к ней не подпускал. Когда солнце растопило его произведение искусства, Антонио горевал искренне и от души.

— …А может, ты задремал там, в Соборе? — продолжил Этторе. — И эта синьора Анна тебе просто приснилась?

— Ты меня никогда не понимал! — обиделся Антонио.

— Ну конечно… Особенно, когда ты ушел из дома из-за того помойного кота. И два дня жил у меня в обнимку с ним. Мало того, что он мяукал противно, так от него, между прочим, еще и блохи скакали.

— Так прямо и скакали… — уже миролюбиво отозвался Антонио.

— Да, скакали! И потом, он все время гадил на кровать нашей кухарки Розетты.

— А чего она его все время пинала и называла «bastardo»! Что бы ты сделал на его месте?

— Я… — Этторе задумался. — Знаешь, я бы этой Розетте и сам с удовольствием на кровать нагадил. Хоть она и называет меня «ciccio»*. А сама сладкое прячет и отцу жалуется, когда я школу прогуливаю. А он потом палкой дерется!

— Ну, вот видишь!

— Вижу… — Этторе почесал правое ухо. — Ну, куда пойдем? Где живет эта твоя синьора Анна?

— Кажется туда, вдоль вон того канала… Нет… не туда, точно. Наверное, левее… вон ту колокольню я, кажется, помню…

Друзья прошли узкой улочкой мимо церкви San Donato и… сами не поняли, как вышли к Арсеналу.

— Знаешь, Тонино, твой «дибилизмо топографико» меня уже…

— Да-да, я понимаю… — торопливо перебил его Антонио. Он знал, что Этторе ничего не стоит выразиться самым что ни на есть открытым текстом. — Нам, вроде, вот сюда!

Проплутав по запутанным венецианским переулкам, мальчишки вновь вышли к вычурной церкви San Donato. «Какой безобразный орнамент…» — машинально подумал Антонио, глядя на мозаику над входом.

— Но ведь я точно помню, что это было здесь! — Он показал на обширный пустырь, заваленный бесполезным мусором. Чуть дальше синели воды Лагуны.

— Ясно…

— Что тебе ясно? — обиделся Антонио.

— Все. Послушай, Тонино, а может, она ведьма?

— Сам ты ведьма!

— Я ведьма? А ты… — Этторе произнес пару идиоматических определений, вполне нормальных для сына портового рабочего, но не всегда допустимых в печатном издании.

— Ну и пожалуйста! — с врожденной интеллигентностью парировал Антонио. — Ну и иди себе в… эту… как ее…

Этторе досадливо сплюнул сквозь зубы (он часто видел, как это делают настоящие моряки в порту), совершенно не нарочно попав на башмак Антонио.

Мальчишки одновременно развернулись и пошли прочь в разные стороны. С твердым решением больше никогда друг с другом не связываться.

Москва, 2005 г.

Козы жрали все — от хлеба и колбасы (тоже мне травоядные) до оберточной бумаги, в которую эта колбаса была завернута. Но когда белая коза, мелко тряся своей седой бороденкой, потянула из рук Бурика фольгу от шоколадки, он испугался, закричал «отдай, отдай сейчас же, глупое животное!» и попытался вырвать фольгу. Впрочем, было поздно — нижняя челюсть глупого животного сделала несколько быстрых круговых движений, и фольга бесследно исчезла в прожорливой пасти.

— Как же так, — переживал Бурик, — у нее же будет это… как его… несварение…

— Ничего ей не будет, — беззаботно сказал Добрыня.

Коза, отойдя от Бурика, подошла к Добрыне и уткнулась мордой ему в руки. Добрыня ласково похлопал ее по боку и легонько подергал за бороду, приговаривая: «Все у нас прекрасно сварится-переварится…» Коза мотала головой, но не уходила, продолжая обнюхивать Добрынины штаны.

Ребята сидели на стволе поваленного дерева в двух шагах от рельсов. Вокруг не было ни души, лишь изредка проносились мимо электрички. Но только мальчишки уселись на бревно и достали съестные запасы, чтобы подкрепиться и слегка облегчить Добрынин рюкзак, как откуда-то прибрели эти козы…

— Ну что, наелась? — спросил Добрыня у козы. — А теперь мы будем тебя доить. Держи ее за бороду.

— Ты с ума сошел, — засмеялся Бурик, но Добрыня и в самом деле успел дернуть за вымя, похожее на большую, надутую воздухом резиновую перчатку. Коза с недовольным меканьем отскочила прочь.

— Пошли дальше, — как ни в чем не бывало сказал Добрыня, поднимаясь и вытирая мокрые руки о штаны.

«Он в самом деле немного не в себе, — думал Бурик. — Никогда не угадаешь, чего от него ждать в следующую минуту… и ни за что не поймешь, шутит он или говорит всерьез. Такого наплетет… дождь, видите ли, подождал, пока мы дойдем до укрытия… поезд этот…»

Привыкший к долгим рассуждениям Бурик почувствовал, что если он будет продолжать думать в том же духе, то сам свихнется. Он сердито отвернулся и стал рассматривать грязные кусты на краю станции, но тут как раз подошла электричка на Москву. Мальчишки забрались в предпоследний вагон. Добрыня тотчас подбежал к противоположной двери тамбура и жадно стал глядеть в окно. Бурик подошел к нему.

— Куда ты так пристально смотришь?

Добрыня не отвечал, как будто не расслышал. Бурик встал рядом и тоже стал глядеть сквозь треснувшее стекло на проплывающий мимо пейзаж. Пейзаж был самый обыкновенный — прямо у поезда мелькали кусты, дальше шло большое поле, с краю темнел лес. За полем, где-то далеко виднелась то ли деревня, то ли небольшой городок.

— Красиво… — сказал Бурик.

— Видишь церковь? — спросил Добрыня.

— Где?.. — и тут же Бурик увидел. — Ага. Вон купол блестит!..

— Когда мы сюда ехали, ее не было.

— Ее не было видно?

— Нет, ее просто не было.

Бурику стало не по себе.

— Где ж она была?

— Не знаю. Она вообще редко здесь появляется. Только в особых случаях. А главное, если возвращаешься налегке… вот как сейчас…

То, что говорил Добрыня, было невозможно, Бурик вполне сознавал это, но почему-то не хотелось рассуждать и что-то себе доказывать. Хотелось просто поверить — как в раннем детстве безоговорочно веришь в рассказанную сказку. И в следующую секунду Бурик понял, что верит Добрыне. Каждому его слову. И что удивительней всего, от его слов в душе не возникало чувство противоречия. Наоборот, было бы странно, если б церковь стояла все время на одном месте, как вкопанная. Так бывает во сне, да и то изредка. «Может, я сплю?» — подумал Бурик.

— А сейчас особый случай? — тихо спросил он.

— Ага… — сказал Добрыня, поворачиваясь. Они встретились взглядами, но тут же отвели глаза, словно испугавшись чего-то.

Бурик вспомнил, что где-то читал или слышал о чем-то подобном. Но эта мысль, мелькнув, исчезла, и он снова поглядел в окно. Церкви на прежнем месте не было видно, хотя место было открытое и ровное, деревьев мало, спрятаться за ними она не могла.

— Сойдем на следующей станции? — предложил Добрыня, и Бурик тут же согласился, хотя минут десять назад он твердо решил ехать прямиком до Москвы. Ноги гудели от усталости, да и электричку сейчас не дождешься — эту полчаса ждали.

— Мы пойдем искать эту церковь? — спросил Бурик, когда электричка скрылась из виду.

— Зачем? — удивился Добрыня.

— Разве мы не для этого сошли? Для чего же тогда?

Добрыня пожал плечами.

— Мы же гуляем: где хотим, там и выходим.

Еще час назад подобный ответ, наверное, взбесил бы Бурика. Теперь же он не почувствовал никакого раздражения. Бурик сам себе удивлялся. Вся их сегодняшняя прогулка была бесцельным и бессмысленным шатанием по пригороду Москвы вдоль железнодорожных путей. Никакого особенного поезда или старинного паровоза они, конечно, не нашли, да, кажется, и не особо искали. Скорее всего, этот поезд-призрак был просто выдуман Добрыней прямо там, на балкончике. Хотя нет, вот в газете… ну да мало ли чего напишут в газетах…

Пока ребята поднимались по крутому косогору, Бурик тяжело отдувался, но наверху почувствовал себя покорителем вершины. Он с гордостью поглядел вниз — высота была порядочная. Внизу расстилался удивительный вечерний пейзаж. Окрашенные в розовые цвета неярким закатным солнцем деревья и домишки вдоль железной дороги выглядели необычно, чуть сказочно, как на картине или на иконе, четко вырисовываясь на фоне перистых, легких, «богородичных» облаков, медленно плывущих по вымытому небу.

— Видишь одноколейку, ответвление от главного пути? — сказал вдруг Добрыня. — Этого пути нет на карте.

— Как так?

— А вот так. Нет, и все. Я даже специально новую карту смотрел — дома у меня несколько старых — ни на одной нет. Теперь я все собираюсь полный атлас железных дорог купить. Совсем недавно, я слышал, выпустили — вот в нем и поглядим… Только, знаешь, мне что-то кажется, что этого пути и там не будет.

— Ну и ну… Слушай, Добрыня, а он не исчезнет, как церковь?

— Не бойся, не исчезнет. Я по нему уже ходил… Правда, недалеко…

— Мы по нему сходим, хорошо? — неожиданно предложил Бурик, чувствуя, что ему совершенно необходимо пройти по этому пути, и непременно вместе с Добрыней.

— Сходим, конечно. Только в другой раз. Подготовимся как следует… — тут же согласился Добрыня, и Бурику от этих слов сделалось необычно приятно и тепло где-то внутри. Прочная уверенность Добрыни, что «другой раз» обязательно будет, передалась Бурику, прибавив сил и вызвав новый прилив энергии.

— А ты дашь мне почитать книжку про поезд, который исчез?

— Конечно, дам.

— Интересно, причем там череп, а? Как ты считаешь?..

Венеция, 1716 г.

Отец сегодня отправил спать Антонио пораньше, и тот, поцеловав отца, послушно отправился в свою комнату. Спальни и отцовский кабинет располагались на втором этаже старого венецианского дома. Наверх, в комнату Антонио, вела деревянная лестница с крепкими, хорошо потертыми перилами. Стоптанные ступеньки чуть поскрипывали под ногами.

Но не скрип слышал Антонио, когда шел по лестнице. Ступени были для него нотами — от нижней «до» до верхней «фа» — всего одиннадцать. Немного, но для Антонио их было больше чем достаточно. Он никогда не ходил по лестнице просто так — что может быть интересного в обычной гамме? Но всегда останавливался на одних ступеньках, перескакивал через другие, возвращался, быстро пробегал — так, чтобы получалась какая-нибудь мелодия, каждый раз новая. Мелодии были самые разные — быстрые, медленные, веселые и грустные — в зависимости от настроения Антонио.

Сам ли он придумал эту игру, или отец, когда объяснял ему ступени и интервалы, привел для наглядности пример с лестницей, Антонио не помнил — слишком давно это было. Но игра на лестнице никогда не надоедала ему. Даже если он очень торопился и терциями скакал через ступеньку, все равно не забывал перед последней нотой сделать коротенькую трельку ногами. Зато потом ему не составило труда разобраться с ножной клавиатурой, когда он стал учиться игре на органе. Антонио всегда с улыбкой вспоминал, как Карло Тортора в первый раз усадил его за этот инструмент: «Не бойся, малыш. Орган — это тот же клавесин, только все время сопит…»

А вот большие интервалы и скачки давались Антонио на лестнице с трудом — здесь это были действительно скачки с риском свернуть шею. После нескольких неудачных мелодических построений отец строго-настрого запретил ему брать на лестнице интервалы больше кварты и порекомендовал использовать плавное голосоведение. Потирая ушибленные бока и шишку на лбу, Антонио тут же согласился и не сильно потом огорчался потерей — даже и теперь запас мелодий у лестницы был неограничен.

Антонио медленно поднимался по лестнице, вспоминая события сегодняшнего дня — утренний урок с Карло, последнюю репетицию с оркестром и хором в Соборе Святого Марка. Затем — ставшее уже привычным купание в море в обществе Этторе, к которому Антонио очень привязался за последние дни. И как только получилось, что они поссорились?.. Зато помирились просто и сразу — Этторе пришел уже через час мириться первым и от души попросил у друга прощения.

— Я на тебя тогда обиделся, — сказал Антонио. — Очень…

— Ну и дурак, — участливо ответил Этторе. — Обижаться — это удел кухарок!

— Наверное… — согласился Антонио. — Но я на тебя давно уже не сержусь. Ничуточки.

А еще из головы не шла удивительная встреча с той женщиной с иконы — она сама заговорила с ним! Все было, как во сне — прекрасный дворец, богато обставленные комнаты, замечательный инструмент, на котором он играл… Антонио задержал шаг на ноте ля. Как много всего…

А что ждет его впереди? Будет ли судьба милостива к нему?

За завтрашнюю службу он почти не волновался — месса была у него в руках и голове единым целым, законченным и неделимым, и в то же время он мог бы вступить с любого места. Он будет музыкантом и композитором — Антонио чувствовал сейчас твердую уверенность в этом. Он призван, чтобы творить музыку, от которой люди будут становиться лучше, добрее и счастливее.

«Это будет! — сами собой подобрались слова к сочиняемой на лестнице мелодии. — Там, в небесах, где гимны звезд…»

А будет ли счастлив он сам? Ах, как же хочется быть счастливым!

Антонио не торопился подниматься наверх. Слова дальше не придумывались, зато мелодия лилась, вернее, шагалась, и не хотела останавливаться. Очень красивая выходила мелодия… Как синьора Анна…

«Ожидание счастья — это ведь тоже счастье? А значит, я счастлив», — думал Антонио, улыбаясь своим мыслям.

В этот вечер Антонио молился усердно и долго еще потом стоял на коленях перед образом Мадонны. А засыпая, он вновь увидел синьору Анну. Она степенно, в ритме сарабанды, шла к нему по лестнице из звезд…

Москва, 2005 г.

…Сложно сказать, что это было — старое депо под открытым небом, рельсовая развязка или заброшенный тупик, — множество пересекающихся рельсов, блестящих и покрытых ржавчиной, старых вагонов, стрелок автоматических и стрелок ручных и… ни души вокруг. Вот уж где раздолье — можно бегать по шпалам или, балансируя, идти по рельсу, прятаться за вагонами, забираться на пустые вагонетки.

На одном из тупиковых путей Бурик нашел дрезину. Не такую, правда, которая едет, когда качаешь рычаг, — здесь и рычага-то никакого не было, — просто старую, но почему-то хорошо смазанную тележку, свободно катающуюся по рельсам. Но это была бесценная находка — можно было катать друг друга, можно было, разогнавшись как следует, вскочить на нее обоим и мчаться, слыша только как ветер свистит в ушах. Скорость получалась бешеная, особенно если под уклон, так что Бурик, по-птичьи поджавший ноги, с трудом подавлял желание соскочить или начать тормозить, просовывая ноги между досками.

Переводя стрелки, можно было перемещаться не только вдоль одного пути, но и поперек — с пути на путь. Старинные ручные стрелки неожиданно оказались исправными. Чтобы перевести такую стрелку, нужно подтянуть вверх (лучше вдвоем) рычаг с грузом, а потом груз сам с тяжелым уханьем заваливается в противоположную сторону, сдвигая пути и, кажется, совмещая пространства. В самом деле, возникало ощущение, что вместе с рельсами сдвигаются какие-то привычные границы и открываются новые, доселе неведомые грани Мироздания. Почему-то представлялось, что от такой мелочи, как положение старой стрелки на заброшенном железнодорожном полотне, может зависеть, умрет или выздоровеет тяжелобольной, встретятся ли двое людей, ищущих друг друга… Ах, как хорошо бы, думал Бурик, выставить в жизни все стрелки в такое положение, чтобы открыть дорогу всему доброму, что есть в людях, а зло направить в тупик.

Незадолго до шлюза ребята опять вышли из электрички, чтобы до дома пройти пешком. Добрыня, как выяснилось, жил неподалеку от Бурика.

На шлюзе они опять задержались. Такие места нельзя проскакивать на ходу, между делом, не то может случиться что-то ужасное — Бурик чувствовал это. Такое неуютное чувство появилось у Бурика давно, еще в раннем детстве. Они с отцом проезжали этот мост на электричке, и маленький Саша Буркасов увидел на шлюзе у воды человека в штормовой куртке с капюшоном, бросающего веревочную петлю — видимо, он отдавал конец барже, проходящей внизу. Саша уставился на этого человека, но тот замер, не закончив движения, а веревочная петля так и повисла в воздухе. Сам не зная отчего, Саша расплакался, и папа долго не мог его успокоить, говоря, что это была всего лишь скульптура. И долго еще продолжал Саша всхлипывать, даже когда человек с петлей остался далеко позади.

Бурик часто потом издалека разглядывал эту скульптуру, не решаясь подойти ближе. Чувство, словно он какими-то невидимыми нитями связан с нею, не покидало его. Чувство странное — такое порой возникает, когда в толпе случайно встретишься с кем-то глазами, и на несколько мгновений весь мир словно исчезает. Неизвестно, какая искра пробежала в тот миг между тобой и человеком из толпы и какая связь установилась, но ты чувствуешь, что искра была и связь есть и останется… Хотя, скорее всего, вы никогда больше не встретитесь.

Так и сейчас, сидя рядом с Добрыней на маленьком балкончике над шлюзом и свесив ноги вниз, Бурик не мог отвести взгляда от скульптуры человека в робе сухопутного моряка. Добрыня осторожно положил руку Бурику на плечо, и тот чуть не подскочил, как от удара током. Добрыня так же аккуратно убрал руку, а Бурик тряхнул головой, как внезапно разбуженный прогоняет остатки сна.

— Не пойму, что со мной, — признался он. — Сегодня был такой день… А ты, оказывается, совсем не тот, каким кажешься на первый взгляд.

Добрыня неопределенно хмыкнул. Бурик смутился.

— Блин, я совсем не то имел в виду… вот всегда так — хочешь сказать одно, а смысл выходит совсем другой.

— Ничего. Я понял. — Добрыня улыбнулся одними уголками губ и чуть прищурился.

Казалось, можно вечно так просидеть рядом на тесном мостике, глядя, как медленно наполняется шлюз — с редкими короткими рывками красного поплавка на черной стене выравнивались разные уровни воды. Бурик подумал, что шлюзы — это, наверное, те же стрелки, только на водных путях. Они тоже будто совмещают грани разных пространств, или разъединяют их.

Вечерело.

— Тебе дома-то не попадет? — спросил Добрыня.

— А сколько сейчас времени? — заволновался Бурик.

— Много, наверное. Летом поздно темнеет.

— А тебе самому-то как?

— Ну, у меня мама привычная, — сказал Добрыня, однако тоже заспешил.

Шагая за ним, Бурик думал о том, какой же получился удивительный день, сколько в него вместилось… Дома, конечно, волнуются — еще бы, обедать не пришел, исчез, не предупредив, до позднего вечера… ой, что будет!.. Бурик стал прикидывать, что бы такое сказать дома, чтоб и не очень соврать. Но сосредоточиться как следует на этом занятии он не смог — отвлекало смутное ощущение, что не все на сегодня закончилось, предчувствие последнего чуда, которое еще ждет впереди.

И предчувствие не обмануло. От шлюза и почти до самого дома рядом с обычной железной дорогой, по которой ходили электрички и поезда, тянулись покрытые ржавчиной рельсы старого заброшенного пути. Бурик любил по нему ходить, любил сухую колючую траву и маленькие деревца, пробивающиеся между почерневших деревянных шпал. Ребята не сговариваясь, пошли именно по этому заброшенному пути. Заканчивался путь почему-то глухим забором полузаброшенного завода. Из-за него, однако, выглядывал совершенно ненужный семафор, который иногда подмигивал — очевидно, его просто забыли отключить от электросети. Семафор этот особенно нравился Бурику.

— Смотри, — смущаясь, сказал Бурик. — Мне кажется, семафорик нас куда-то приглашает.

— Точно! — согласился Добрыня. — Или что-то хочет подсказать…

И вот трава под ногами сделалась реже и мягче, как на лесной опушке. Первую ягодку земляники нашел Добрыня, потом Бурик, потом опять Бурик, и затем они не успевали наклоняться за ними, а присев, Бурик воскликнул:

— Добрыня, да тут целые россыпи земляники!

Все шпалы были просто усеяны ягодой, отовсюду выглядывали их красные глазенки — набирай и горстями отправляй в рот.

Это в самом деле было чудо: в каких-то двух метрах от станции «Покровское-Стрешнево» совершенно нетронутое место, как на лесной полянке… А на платформе-то, должно быть, удивляются — и чего это мальчишки ползают на заброшенном пути? Хотя, скорее всего, люди со станции их даже не замечали. Просто не обращали внимания.

Справа от рельсов в разросшихся кустах прятался синий карликовый семафор с надтреснутой линзой. Казалось, в темно-зеленых кустах запуталась упавшая звезда...

— Надо же, — сказал Добрыня, раздвигая заросли и присаживаясь перед светофором, как перед малышом. — Путь давно заброшен, а он все светит.

— Будто гном из травы с фонарем, — добавил Бурик. — Правда, похоже?

— Ага. Или маяк… Или будто звезда упавшая в траве запуталась.

«Какой длинный получился день! — думал Бурик. — Такой бывает только перед Новым годом. Но там он длинный, потому что весь день ждешь, а сегодня мы ничего не ждали, все само происходило… как и говорил Добрыня — само собой и вовремя…»

День действительно получился длинный. И как мало встречалось людей — словно они сговорились не мешать им сегодня. Как будто что-то помогало. А Время и Реальность проплывали где-то рядом, не касаясь мальчишек.

Венеция, 1716 г.

Антонио встал к пульту, пробежался взглядом по лицам музыкантов и хористов. Через мгновение огромный романский Собор с его напыщенной гармонией золота и разноцветного мрамора наполнился светлыми звуками скрипок. Они возносились под купол, устремлялись в полумрак нефов, многочисленных часовен и, казалось, там начинали жить своей жизнью. Вступил хор: «Ky-yrie ele-e-ison…»*, — сдержанно раздалось под сводами. Наслаждение и волнение, которое испытывал Антонио, дирижируя прекрасной музыкой Карло Тортора, передались и молящимся, заполнившим ряды деревянных скамеек, украшенных затейливой резьбой, и самим исполнителям. Хористы и оркестранты с нежностью глядели на маленького дирижера. У Маурицио, отца Антонио, восседавшего в оркестре на своем месте со скрипкой в руках, в глазах стояли слезы. Такие же слезы утирал Карло, сидевший на скамейке во втором ряду. «Этого мальчика ждет большая дорога…» — думал старый музыкант, вслушиваясь в звуки собственного сочинения.

И в то же время Карло ни на секунду не ослаблял внимания к хору и оркестру. Он словно подключился к нервам Антонио и волновался так, как будто сам вышел к пульту в первый раз. И не мальчик, а сам он стоял сейчас за дирижерским пультом. Ведь стоит чуть зазеваться, растеряться или, наоборот, расслабиться, благодушно удовлетворившись полученным эффектом, как все тут же поползет и развалится, словно карточный домик.

«Вот сейчас будет очень ответственное место: после общей ликующей кульминации — генеральная пауза, и в тишине вступает на нежнейшем пианиссимо хор, поддерживаемый только деревянными духовыми… Ну же, Антонио, сыночек, не подведи старика!..»

Антонио прекрасно показал крещендо от меццо-пьяно к фортиссимо*, свободно и широко, как птица, отмахал последние четыре четверти, купаясь в звучании голосов и инструментов, сделал глубокий замах и снял на первую долю. Своды Собора эхом вернули звук, который в ответ словно слегка подтолкнул мальчика в спину. А потом наступила такая абсолютная, звенящая тишина, что Карло показалось — он слышит, как у Антонио в сердце стучит: «три-четыре»…

Антонио плавно взмахнул, показывая дыхание хору, и как будто сам взлетел, легонько оттолкнувшись руками от воздуха. «Et in terra pax…»*, — удивительно мягко и чисто вступил хор.

«Нет, смертные так не поют. Это песнь ангелов в Раю. Неужели это я написал?.. Ай да Карло, ай да… гхм… Эх, старик, не ври сам себе. Твое время прошло. Да, это лучшая твоя месса, но все же она далека от абсолютного совершенства. Ты прекрасно знаешь это — какой из тебя гений… Этот мальчик, стоящий сейчас за пультом, — это он вдыхает в нее новую жизнь, наполняет молодой кровью сухие вены…»

«И все же я прожил не зря. Теперь можно помирать спокойно — я видел, кто придет мне на смену. Он достоин того, чтобы принять дело всей моей жизни из рук моих, и он во сто крат превзойдет меня. Его имя будет звучать спустя много веков, после того как мое забудут…»

«Но мне хочется запомнить тебя таким, мой мальчик, какой ты сейчас. Пока еще звучит музыка, пока ты весь наполнен ею, и дрожишь как лист на ветру, в полном слиянии с нею. Оставайся таким как можно дольше, и да хранит тебя Господь…»

__________________________________________________

* На ногах повешенного были синие штаны с бахромой (итал.).

* Как? (итал.)

* Голубчик (итал.).

* Господи, помилуй (греч.).

* Крещендо — усиливая звучность. Меццо-пьяно — не очень громко. Фортиссимо — очень громко.

* И на земле мир… (лат.)